Дмитрий Гутов: беседа с Олегом Куликом
Художественный Журнал № 4, 2002 (45), с. 30-33
Детство: "цветущая жизнь в материальном
плане и очень тяжелая в моральном"
Дмитрий Гутов: Олег, тема нашей сегодняшней беседы - биография художника.
Олег Кулик: Я родился 15 апреля 1961 года в начале третьего ночи. От
большой любви и большого желания родителей, как и Леонардо да Винчи.
Д. Гутов: Леонардо считал, что от большого физического желания родятся
таланты и гении, а от вялого совокупления - бездарности и моральные уроды.
О. Кулик: Я родился буквально через 9 месяцев и один день после свадьбы.
Д. Гутов: Коль уж мы вспомнили про Леонардо, начнем, не размениваясь
на мелочи, с детских травм.
Олег Кулик: Знаешь, Дим, у нас в семье была цветущая жизнь в материальном
плане и очень тяжелая в моральном. Очень сильная репрессия со стороны родителей.
Д. Гутов: Гулять не разрешали?
О. Кулик: Так и было. Учеба, музыкальная школа, спортивные занятия, конные,
фигурные-шмигурные, прочие стрельбы. Никаких прогулок, минимальные контакты
со сверстниками. Было ощущение, что это тюрьма. Есть свободный мир, где пекут
картошку, где играют в "царя горы", а есть математика, репетиторы
и чудовищный английский.
Д. Гутов: Насколько я понимаю, образ собаки, не в последнюю очередь возник
из твоей необходимости избежать общения на иностранном языке.
О. Кулик: Самое страшное в мире - это английский язык. Хотя у меня мать
преподавательница английского и французского, но ты знаешь, это до сих пор чудовищный
фактор моей биографии.
Д. Гутов: Лучше стало?
О. Кулик: Ну, так. Сейчас я уже разговариваю. Чуть-чуть.
Д. Гутов: То есть борьба с аппаратом подавления в тебе с пеленок сидит.
О. Кулик: Да. Так что у меня было одно желание - сбежать из-под этой
опеки. Любым способом. Я хотел быть геологом. Окончил, в результате, геологоразведочный
техникум с отличием. Потом уехал на Камчатку, затем в Западную Сибирь. А потом
мой большой киевский друг Михаил Абрамович Шихман посоветовал: "Поезжайте
в Торжок. Отличный, надо сказать, город. Женская пересыльная тюрьма. Для ищущего
юноши это самое то!" Действительно оказался неплохой город.
Теоретическое обощение: "биография - это
имидж, который мне навязывает общественное мнение"
Д. Гутов: А теперь попробуй дать всему этому теоретическое обобщение.
О. Кулик: Что такое биография? Это или то, что о нас пишут, нам вменяют,
или то, что мы творим. Есть разница. Я сейчас стал понимать, насколько сильно
стала влиять на меня моя история. Я вынужден ее учитывать, как мощный фактор
воздействия. Как коньюктуру рынка, как художественный мэйнстрим. Моя биография,
это тот имидж, который мне навязывает общественное мнение.
Д. Гутов: И которому ты должен соответствовать.
О. Кулик: Или не соответствовать.
И я не знаю как ее решить - вопрос моей биографии обсуждают без меня.
Д. Гутов: Как это пытались делать твои родители.
О. Кулик: Вот именно. Олег Кулик - собака-художник! Я могу либо сломать
эту игру, либо как-то плестись в хвосте. До 99-го года я об этом не думал, жил,
как получалось.
Д. Гутов: И что в результате?
О. Кулик: Во время осуществления своей карьеры я потерял связь с собой
внутренним. Сквозь меня говорят чужие позиции. Это плохо. Я светящейся точки
внутри себя не ощущаю. Я ощущаю себя полувоспаленной оболочкой, которая состоит
из компиляции окружающих меня позиций. Это плата за небольшой, относительный
успех.
Деревня Конопад: "великая сила русской
литературы"
Д. Гутов: Давай вернемся к событиям до 99 года. К истории влияний.
О. Кулик: В Торжке я долго не задержался и отправился в деревню. Мы тут
с Людой как раз недавно говорили. Она мне сказала: "Ты же вспомни, какой
ты был, когда я встретила тебя в деревне под названием Конопад".
Д. Гутов: Наверное, глухая деревня.
О. Кулик: Редкие кони доходили до этой деревни. А если доходили, то падали.
Да, она меня там встретила, когда мне было 19 лет. И долго выясняла, зачем я
туда приехал. А у меня была идея написать историю одиночества в деревне. Думал,
буду великим писателем. Хотя я не представлял себе, как эта жизнь в деревне
трудна и проблематична.
Д. Гутов: То есть ты себя художником не считал, а считал писателем?
О. Кулик: Нет. Я как раз художником всегда себя считал. С 5-ти лет. Я
хорошо рисовал, лепил, мне это дико нравилось. Но годам к 14-ти я осознал великую
силу русской литературы. А рисование и так легко давалось. Что им выразишь?
Теток и дядек рисовать? Нет здесь возможностей для творческого человека.
Д. Гутов: Итак, ты сидел в деревне…
О. Кулик: И писал мутные рассказы о страданиях молодого раввина. Это
напоминало безумие. Но я продолжал и лепить на досуге. Все время. А ля Роден.
Нервное.
Д. Гутов: И тут тебя находят филологи.
О. Кулик: Ну вот, сижу я в деревне, с бородой, ем какие-то каши. Наступает
зима, волки подвывают. Жизнь подбирается, такими щупальцами. Тут появляется
Люда. Я стал показывать ей свои рассказы. И постепенно, постепенно она мне стала
что-то мягко и деликатно объяснять.
Д. Гутов: Сколько ей потребовалось времени, чтобы убедить тебя, что ты
плохой писатель?
О. Кулик: Два года. Но когда она это сделала, я написал один единственный
свой хороший рассказ. Про отца. Но я понял, какой это каторжный труд, и что
я этого не потяну. И после этого бриллиантового рассказа, я сжег все, что было
до этого.
Д. Гутов: А в скульптуре?
О. Кулик: Я тогда делал фигурки в стиле Архипенко. Открыл для себя кубизм.
Я же великий первооткрыватель. Лепил почтальоншу, она единственная, кто соглашалась
позировать.
Д. Гутов: И этот кубизм вывел тебя в большое искусство.
"У меня есть учитель. Боря Орлов"
О. Кулик: В это время в деревне появился поэт Страхов. Его жена - советская
фотомодель - работала в Доме народного творчества у Виталия Пацюкова. И она
мне рассказала про него. И по рекомендации жены Страхова, я приехал к Пацюкову
с мешком своих скульптурок.
Д. Гутов: Когда это было?
О. Кулик: Это был 81 год. Но он мне сказал, что мои фигурки не особенно-то
по народному творчеству пройдут. А по какому ж это пройдет? Ну не знаю. Идем
мы с ним, и проходим ленинскую комнату. И вдруг Пацюков говорит: а ведь это
тоже эстетика. Соцарт имел ввиду. Я просто думаю: издевается. Как в армии. Испытывает
новичка. Я говорю: какая ж это эстетика? Это идеология, никакого искусства нет.
Голова плохо слеплена.
Д. Гутов: Ну, тебе объяснили, что не в том, как слеплено дело?
О. Кулик: Пацюков говорит: "Я познакомлю тебя с великим скульптором
- лучший скульптор Москвы сейчас!". Приходит Боря Орлов. Он повел меня
в свою мастерскую на улицу Рогова 13. Ну, думаю, блин, куда я попал! Вижу какие-то
обрубки, обломки, ярко крашенные палки, какие-то банки Пригова. Но я после общения
с Пацюковым решил уже дальше ничему не удивляться. Все запомнил, что они сказали.
Приехал к Люде, рассказал ей все это, и она сказала, что это интересно.
Д. Гутов: И тут твое развитие пошло стремительно.
О. Кулик: Я все время думал, читал. Весь "А/Я" прочитал. Для
меня это было открытием. Беседы с Борей Орловым очень сильно вправили мне мозги.
Я стал думать не о впечатлении от работы, а о состоянии художника в момент работы.
Ведь искусство - это факт твоей внутренней работы, а не результат компилирования
из великих образцов. Так что у меня есть учитель. Боря Орлов.
Армия: чудовищная реальность и открытие "прозрачности"
Д. Гутов: А о себе, ты был какого мнения?
О. Кулик: Мне казалось, что я такой ненужный, неинтересный. Я мучился,
страдал. И тут меня забирают в армию. И, несмотря на то, что я всегда туда хотел,
под влиянием круга Пацюкова и прочих товарищей, я стал сильно меняться. В армию
мне перехотелось. Из такого, знаешь, крепкого хохла я стал вполне московским
человеком.
Д. Гутов: Ты, можно сказать, стал только что-то осознавать.
О. Кулик: Что-то осознавать я стал как раз в армии. Здесь и произошло,
наверное, мое становление. После такого бесконечного битья в первые два месяца
очень сильно проясняются мозги. И как-то вообще думаешь: какая хуйня все это
искусство. Имеется в виду смотреть на кого-то, опираться на классиков, на традицию.
Здесь твоя жизнь. Ты можешь завтра умереть, а ты еще ничего не создал. Ничего
своего не сказал, не оставил. И реальность настолько чудовищная, настолько сильная.
Д. Гутов: Это то, о чем мы столько спорили в 90-е годы. В эпоху становления
дикого капитализма.
О. Кулик: Да. И как её взять совершенно непонятно. В армии это ощущение
жизни… Тут один на один. И я решил, что искусство не должно заслонять реальность.
Это был мутный тезис, но я ему стал следовать.
Д. Гутов: Это было открытие твоей знаменитой прозрачности.
О. Кулик: Я в армии надыбал стекло, и впервые стал с ним работать.
Там я сделал этот свой стеклянный гроб, знаешь? Ну, "Жизнь, Смерть или
похороны Авангарда".
Д. Гутов: Этот период у тебя длился почти 10 лет.
О. Кулик: Я мыслил еще очень формально. Для меня не было ещё понятия
перформанс, акция, фотографирование. Я мыслил в традиционном русле. Работы меня
не удовлетворяли. Кризис жанра был на лицо. Ты помнишь, я тогда жил в Марьино.
Приходил Пацюков, мы пьем чай, разговариваем, вся мастерская набита скульптурами.
Он спрашивает, а где работы? Пацюков?! Уже не говоря про других.
Д. Гутов: Ты тяжело это переживал?
О. Кулик: Знаешь Дим, есть такая вещь, как самовнушение. Я её активно
использовал и использую. Она меня в какой то мере и спасала, и она от меня же
закрывала действительность. То есть реальное положение дел со мной как с художником.
Но жизнь взяла свое, когда уже совсем нечего было есть.
На службе у новорусского капитала: "Риджина"
Д. Гутов: И тогда ты вынужден был пойти в услужение к крупному новорусскому
капиталу.
О. Кулик: Тогда еще не очень крупному. Тогда это еще пахло китайскими
трусами, а не нефтью. Но социализация пошла резкая.
Д. Гутов: Для тебя поход в Риджину был уход из искусства.
О. Кулик: Главное страшно признаться себе, что тебе дальше некуда идти.
Дима, я жил затворнической жизнью. И тут идти курировать галерею. Это все равно,
что тебе сейчас идти грузчиком.
Д. Гутов: Ну, мне еще и не тем приходилось заниматься.
О. Кулик: Понимаешь, перестать медитировать и идти делать кому-то интересную
жизнь.
Д. Гутов: И работать на внешний успех.
О. Кулик: Последние 10 лет я на него и работал. Эта идея успеха была
очень важна. Но под этим всем существует травма от поражения идеи прозрачности.
От того, что я делал в 80-е годы. От того, что я не смог реализовать. Это некий
тупик, который я оставляю, выхожу из шахты, рассказываю истории, живу, но все
время я думаю про этот тупик. В той шахте. Оказалось, там нет руды. А шахта
меня завет все время.
Д. Гутов: Ты хочешь сказать, что этот момент травмы существует до сих
пор?
О. Кулик: Знаешь, я все-таки склонен доказать, что там есть руда, может
быть не та, которую я искал. Может там есть более дорогой материал, может уран?
Провокация реальности: собака-художник
Д. Гутов: Урановой шахтой для тебя стала работа с животными.
О. Кулик: Ситуация была тяжелая. Я ушел из "Риджины", вложил
все деньги в "Корову". А тогда, если помнишь, олигархи, воровство,
Ельцин. Стали возвращаться с Запада люди не солоно хлебавши. Кругом был кризис,
уныние, пессимизм.
Д. Гутов: Я помню.
О. Кулик: Я прочитал в одном японском рассказе…Дим, ты не знаешь эту
историю? Я тебе не рассказывал? Как когда хозяин умер, его собака по-прежнему
продолжала думать, что он живой. Для неё он умрет, когда она умрет. Я придумал
этот жест, хотел стать такой собакой. Охранять пустое пространство галереи.
Д. Гутов: Ну, зверушки тебя всегда привлекали.
О. Кулик: Ты может быть не в курсе, но для меня тему животных проблематизировал
Юра Лейдерман. Он сейчас ходит ежиком одетый по каким-то мелким галереям, а
я его как будто обокрал.
Д. Гутов: А в чем между вами главное отличие?
О. Кулик: Я продолжаю работать с реальностью. Провоцирую ее. И она, возбужденная
моими действиями, начинает действовать абсолютно, художественно и мощно. Приходят
полицейские, уводят меня как собаку. Такое не срежисируешь.
Д. Гутов: Здесь главное вовремя остановиться.
О. Кулик: Поймать грань, когда ты из художника переходишь в клоуна.
Д. Гутов: У тебя нет ощущения, что ты всех в некоторой степени обманываешь?
О. Кулик: Я понимаю, к чему ты клонишь. Все-таки биография как-то делается
или это правда жизни? Может быть, где-то на полях я и сомневаюсь. Но понимаю,
если я начну эти сомнения рассматривать, то вообще ничего делать не смогу. Этих
сомнений гораздо больше, чем моей энергии и воли.
В современном искусстве мы все не имеем фундамента:
я живу жизнью чувств
Д. Гутов: То есть, у тебя есть ощущение, что твоя судьба держится немного
на честном слове. Ей не хватает чего-то фундаментального.
О. Кулик: Это можно сказать про каждого художника. В современном искусстве
мы все не имеем фундамента. По большому счету.
Д. Гутов: А что достается взамен?
О. Кулик: Наркотическое ощущение от своей собственной жизни. Все так
классно! Как с горы несешься. Но опасно! Очень сильное ощущение. И сейчас это
ощущение тревоги нарастает, когда скорости на пределе.
Д. Гутов: Тебе такие настроения работать не мешают?
О. Кулик: Так как я не работаю, это не мешает.
Д. Гутов: В каком смысле?
О. Кулик: Не делаю работ сейчас. Я мастерскую ремонтирую.
Д. Гутов: Еще чем занимаешься?
О. Кулик: Могу 7 часов простоять перед Вермеером.
Д. Гутов: Ну и как впечатления?
О. Кулик: Раньше меня так возбуждала только статья в "Московском
Комсомольце".
Д. Гутов: Какая!?
О. Кулик: Обо мне.
Д. Гутов: Тонкие девиации в тебе происходят.
О. Кулик: Я живу жизнью чувств.
Д. Гутов: Такое может понять только тот, кто в такой же ситуации находится.
О. Кулик: Вокруг меня огромное количество людей, у которых стоит проблема
полноценности жизни. Они нашли работу, сделали карьеру. Все на это положили.
Семью. Все. А жизнью они не жили. Жили по каким-то схемам. Не ими писанными.
Но это не была их личная жизнь, их личная история, личная биография. Это чьи-то
жизни, чьи-то указания.
Д. Гутов: Ну, не у всех так печально.
О. Кулик: Есть исключения. Куприянов. Он единственный несет знамя, которое
я уронил. У него очень сильные работы. Он отчасти взял у меня идею прозрачности.
Или Толик Осмоловский. Вот биография. Вундеркинд из ниоткуда, из помойной коробки.
Выскакивает, начинает поливать всех последними словами. Тут же становится суперзвездой.
Мгновенно. Никого не слушает. И сейчас он одна из важных фундаментальных фигур.
Хотя уже 10 лет ничего не делает.
Д. Гутов: Как такое возможно?
О. Кулик: Дима, у нас ситуация маргиналов. И меня это даже больше устраивает.
Я медленно развиваюсь, очень кривым путем. Я сделал очень много ошибок и остаюсь
только благодаря тому, что нахожусь в этой ситуации. Мелко у нас к счастью,
а то бы утонул давно. Почему на Западе все знаменитости - молодые? Потому что
до старости не доживают. Ошибка - слетел.
Заключение: "Все меня превосходят в чем-то.
Но в сумме - никто"
Д. Гутов: Это утешает. Но что можно сделать в таких мягких условиях?
О. Кулик: Главное мы сделали. Мы сформулировали свои критерии понимания
искусства. Кровью, костями, мозгами, терпением. Критерии адекватные ситуации.
Создали каталог. Вчера была интересная передача. У Гордона. Человек пришел в
библиотеку, не может книгу найти. Представляете себе, нет каталога. Книга есть,
но найти ее нельзя.
Д. Гутов: А раньше этот каталог приходил с Запада?
О. Кулик: Точно. Взяли на выставку Таню Либерман. Все фотографы в недоумении.
Что теперь, всем надо дыню раком снимать?
Д. Гутов: Кое-кто еще умудряется по старому каталогу жить.
О. Кулик: Да. Как Саша Косолапов живет по каталогу Энди Уорхолом написанном.
Левой нагой и не на той странице. Саша так прочитал.
Д. Гутов: У тебя были в биографии моменты, когда ты был счастлив?
О. Кулик: Когда в Нью-Йорке, Джефри Дейч прибежал и сунул мне под нос
"New York Times". У меня уже были содраны колени, а я думал: О Боже!
Еще 3 недели! Я не смогу. И он мне сует "New York Times".Там фотография,
текст. Это пишет Ребекка Смит, которая, сука, замочила много художников. Тварь,
которая тебе может испортить всю карьеру. И, вдруг, она пишет, что я чуть ли
не лучше Метью Барни. Понимаешь? Острый момент удовлетворения. Счастья. И я
потом 3 недели живу на одном дыхании. Что это? Факт признания?
Д. Гутов: Это глубинная уверенность, что ты идешь правильным путем.
О. Кулик: И она у меня есть. Именно поэтому, я тебе говорю, ни Дубосарский
с Виноградовым, ни АЕСы, ни Гутов, никто другой не обскачет меня в ближайшие
10 лет. Главное - это моя реакция на неуспехи. Некоторые меня переигрывают по
каким-то качествам. Но по сумме качеств я равных себе не вижу. Кто-то умней,
кто-то добрей, у кого-то глаз лучше. Все меня превосходят в чем-то. Но в сумме
- никто. Пока. Но может быть уже кто-то идет и свистит плеткой.