ПАМЯТИ
ЕЛЕНЫ ФЕЛИКСОВНЫ УСИЕВИЧ

ОТ АВТОРА

Прошло уже десять лет с тех пор, как в «Литературной газете» была напечатана моя статья «Почему я не модернист?». Она вызвала цепную реакцию различных возражений, протестов, выкриков и окриков. Некоторые из этих выступлений в печати носили крайне возбужденный характер и грозили мне отлучением от прогресса. Нечего и говорить об устных суждениях в закрытых аудиториях или даже открытых (с продажей билетов). Здесь всякие стеснения отпали, и, правда, заочно, пишущий эти строки был обвинен в худших преступлениях века или, по крайней мере, в желании разжечь преследования художников, уклоняющихся от реализма.

Если читатель захочет познакомиться с моими ответными статьями, помещенными в этом сборнике, он увидит, что, несмотря на ссору с просвещенными защитниками авангарда и несмотря на занятые ими выгодные позиции, юмора я не потерял и серьезный тон ученой дискуссии (чего от меня хотели) не принял. Ибо некоторые идеи подобны сезонным явлениям природы. Рассматривать их на уровне чистой теории, особенно той теории, которая мне дорога, это значит унизить ее. Разумеется, моя ответная полемика, даже с шуткой пополам, не отступает от истины и точна в сообщаемых читателю фактических сведениях. Если же эти факты часто расходятся с распространенными, но, к сожалению, обывательскими и подражательными представлениями, разумный читатель не скажет «тем хуже для фактов».

Каковы же итоги протекшего десятилетия? Кто оказался прав? В мою пользу говорит то обстоятельство, что последние течения авангарда на Западе полностью от него отрекаются, объявляя деятельность предшествующих поколений пустым эстетством, а всю эпоху модернизма законченной. Постмодернистские идеи состоят в требовании контрискусства. Так называемое контрискусство там, где оно выходит за пределы различных акций, граничащих с вандализмом, проявляется, например, в раскрашивании гигантских фотографий на самые прозаические и пошлые темы. Некоторые образцы этого болезненного вкуса времени (включая также большой интерес к гипсовым слепкам-муляжам) были уже отмечены в первом издании этой книги, поскольку они присутствовали в течении, известном под именем поп-арт. Та западная критика, которой нравится всякая двусмысленность, способная расстроить умственную ориентацию читателя, спешит назвать эти новые выдумки модернистского воображения «поворотом к реализму».

Более отрадны некоторые признаки действительного поворота к реализму в творчестве советской художественной молодежи, заметного в последние годы, несмотря на весь психологический нажим, производимый целым синдикатом искусствоведов и критиков, повторяющих зады уже совершенно выжившего из ума и признающего свою агонию западного авангарда. Отрадные явления, свидетельствующие о жажде нового высокого художественного реализма, социалистического по направлению и обращенного к традиции классического искусства, были отмечены мною в статье «На верном пути» («Советская культура», № 28, 1976). Я не без гордости включил ее в эту книгу как материал, позволяющий отчасти судить об итогах прошедшего десятилетия. Будущее искусства в руках молодого поколения, и хочется думать, что жалкий лепет вчерашнего «новаторства» скоро станет достоянием шамкающих старичков.

Эту надежду можно высказать пока с большой осторожностью. Конечно, подлинный реализм на социалистической основе и какие-то отголоски модного теперь в буржуазных странах насквозь фальшивого «гиперреализма» еще не размежевались полностью в нашем молодом искусстве. Да и как может быть иначе, если принять во внимание то «промывание мозгов», которому постоянно подвергаются молодые силы со стороны критики определенного направления? Сравните количество печатных листов, прямо или косвенно утверждающих сомнительные ценности западного и дооктябрьского русского «левачества», с теми немногими страницами, которые можно считать убедительной защитой социалистического реализма и классической традиции в искусстве. Что прикажете делать, если даже столь уважаемый журнал, как «Наука и жизнь», намекает, что система обратной перспективы подтверждается физиологией? Надо думать, что все усилия великих мастеров, начиная с античности и Возрождения, направленные в сторону прямой или центральной перспективы, были сделаны ими во сне

Истина состоит в том, что различные оправдания обратной перспективы можно прочесть в литературе, не имеющей никакого отношения к физиологии, начиная с Воррингера и его школы, Герберта Рида, Франкастеля, Мальро и кончая совсем жалкими подражателями-болтунами, как Гароди, книжка которого, переведенная на русский язык, стала библией невежд. Теория обратной перспективы, с которой я имел возможность познакомиться еще в начале двадцатых годов из уст ее отечественного проповедника П. Флоренского, заслуживает подробного разбора. Было бы нетрудно показать ее несостоятельность с точки зрения истории искусства и теории восприятия, но в настоящий момент по независящим, как говорят, обстоятельствам я этого сделать не могу.

Москва, январь 1977 г.

ПОСТСКРИПТУМ

В некоторых статьях, предлагаемых вниманию читателя, упоминается имя А. М. Дымшица. Это обстоятельство за ставило меня колебаться. Правда, я только защищаюсь от необоснованных обвинений, но все мы смертны, и очень жаль, что моего упорного преследователя уже нет на свете. Надеюсь, читатель поверит, что такие memento mori наводят грусть.

В подобных случаях полемика кажется неуместной. Но, с другой стороны, схема, представленная покойным А. М. Дымшицем, вошла в быт целого направления, она поддержана хором голосов, в котором, правда, количество преобладает над качеством. С этой точки зрения статьи, собранные в моей книге, все еще могут быть полезны читателю, а удалить из них имя покойного не представляется возможным, можно было бы только задним числом написать другие статьи.

Пока я таким образом колебался, вышла посмертным изданием новая книга А. М. Дымшица — «Нищета советологии и ревизионизма» (Москва, 1975), в которой автор приветствует меня залпом из главного калибра, так сказать d'outre tombe. Я причислен здесь к лику «вульгаризаторов», чья зловредная теория противоречит «теоретическому опыту и культурной политике нашей партии», а также отнесен к числу последователей опасной теории «большого реализма». Что это значит, право, не знаю. Должно быть, что-то страшное Упырь? Мцырь? «Нет! Нет! Нет! — но вижу — ужасно!!»,— как сказано у Сухово-Кобылина.

Можно не сомневаться в том, что эти разоблачения будут еще не раз изданы и переизданы, а если так, то всякие колебания пора оставить в стороне. Не стану отвечать на новые аргументы моего сурового критика, но что написано пером, того уже не вырубишь топором. Читатель должен иметь доступ к полной и достоверной информации.

Кроме того, стоит напомнить слова В. И. Ленина «Фарисеи буржуазии любят изречение de mortuis aut bene aut nihil (о мертвых либо молчать, либо говорить хорошее). Пролетариату нужна правда и о живых политических деятелях и о мертвых, ибо те, кто действительно заслуживает имя политического деятеля, не умирают для политики, когда наступает их физическая смерть»[1]. Как видите, я считаю А. М. Дымшица деятелем и хочу, чтобы пролетариат знал правду о нем. Мы все сойдем под вечные своды, только слово истины не умрет.

1978 г.

[1] В И Ленин Полн. собр. соч., т. 20, с. 8—9.


***

Читатель, может быть, заметил, что люди, пишущие о героях, сами немного чувствуют себя героями. Занятия экономикой внушают нам больше трепета, чем литературно-критические статьи, и по тому же закону историки мануфактуры важнее для общества, чем историки искусства. Ведь базис, конечно, важнее надстройки. Авторы статей на политические темы, особенно по международным вопросам, — лица весьма значительные. Что же касается тех научных работников, которых для краткости называют философами, то их высокое положение на лестнице знания попятно само собой. Люди, решающие вопрос — что от чего зависит: сознание от бытия или бытие от сознания, могут смотреть снисходительно на более мелкую сошку в лице специалистов по этике, эстетике и другим второстепенным наукам.

Однако даже табель о рангах, эта строгая дама, любит пошутить. В самом деле — некоторые авторы, пишущие о героях, сами не согласятся пожертвовать ни единым волосом для блага других. Очень воинственные писатели часть бывают мирными обывателями. Можно писать отборными газетными фразами на самые актуальные темы, и все же это будет академизм, оторванный от жизни С Другой стороны, каждый читатель знает, что критическая статья в литературном журнале может затронуть сердца более чувствительно, чем десять ученых или наукообразных диссертаций о принципах мироздания. Отчего это бывает, здесь говорить трудно, но — такова жизнь.

Н. Г. Чернышевский писал: «От начала деятельности Лессинга до смерти Шиллера (до завоевания Западной Германии Наполеоном, законодательства Штейна в Пруссии и до распространения философии — явлений, которые овладевают последующим развитием немецкого парода) в течение пятидесяти лет, развитие одной из величайших между европейскими нациями, будущность стран от Балтийского до Средиземного моря, от Рейна до Одера определялась литературным движением. Участие всех остальных общественных сил и событий в национальном развитии должно назвать незначительным сравнительно с влиянием литературы. Ничто не помогало в то время ее благотворному действию на судьбу немецкой нации; напротив, почти все другие отношения и условия, от которых зависит жизнь, не благоприятствовали развитию народа. Литература одна вела его вперед, борясь с бесчисленными препятствиями»[1].

Могут сказать, что Чернышевский еще не дошел до исторического материализма, что он был «ограничен». Разумеется, хотя слишком резвые суждения в этом роде часто доказывают только нашу собственную ограниченность. Во всяком случае, приведенные слова великого русского мыслителя содержат много правды, именно исторической. Что касается деятельности самого Лессинга, то Чернышевский судил о ней с большим пониманием, имея в виду отчасти самого себя и других участников общественного движения в России.

«К каким бы отраслям умственной деятельности ни влекли его собственные наклонности, но говорил и писал он только о том, к чему была устремлена или готова была устремиться умственная жизнь его народа. Все, что не могло иметь современного значения для нации, как бы ни было это интересно для него самого, не было предметом ни сочинений, ни разговоров его». Чернышевский считал Лессинга самой одаренной философской натурой в Германии до Канта. «А между тем он почти ни одного слова не написал собственно о философии. Дело в том, что не время еще было чистой философии стать живым средоточием немецкой умственной жизни, — и Лессинг молчал о философии; умы современников были готовы оживиться поэзией, а не были еще готовы к философии,— и Лессинг писал драмы и толковал о поэзии»[2].

Общий вывод Чернышевского таков: «Для натур, подобных Лессингу, существует служение более милое, нежели служение любимой науке, это — служение развитию своего народа. И если какой-нибудь «Лаокоон» или какая-нибудь «Гамбургская драматургия» приходится более в пользу нации, нежели система метафизики или онтологическая теория, такой человек молчит о метафизике, с любовью разбирая литературные вопросы, хотя с абсолютной научной точки зрения Вергилиева «Энеида» и Вольтерова «Семирамида» — предметы мелкие и почти пустые для ума, способного созерцать основные законы человеческой жизни»[3].

Очень может быть, что эти слова не понравится историкам литературы. Произведения Вергилия и Вольтера нельзя назвать «предметами мелкими и почти пустыми» — это, конечно, так Но пора уже понять, что Чернышевский писал умно, с тонкой, иногда почти неразличимой иронией, притворяясь ради исследования истины простаком, как Сократ, или эпатируя своих современников резкими суждениями, чтобы разбудить их от долгого сна. Эта черта или, если угодно, этот прием литературной наивности проходит через все сочинения и даже письма Чернышевского. Но, увы, самые большие патриоты русской философии (в недавнем прошлом) все же считали своим долгом прочесть ему нотацию за слишком грубую, с их точки зрения, параллель между умственным процессом в голове Ньютона и тем, что делает курица, выбирая нужное ей зерно. Для людей, понимающих все так буквально, не существует внутренней позиции Чернышевского, его игры с читателем, вытекающей из очень серьезного убеждения.

Стоит, пожалуй, напомнить об этом, поскольку Чернышевский вступил сейчас в новую фазу своего посмертного бытия — курица отомстила ему за сравнение с Ньютоном и клюет его со всех сторон. Этим она доказывает свое превосходство над ним и свою преданность современному прогрессу. Но ради всего святого, держитесь подальше от пернатых мыслителей! Не принимайте пренебрежительный оттенок в словах Чернышевского о «Лаокооне» или его оценку «Энеиды» Вергилия, как предмета мелкого и почти пустого с «абсолютной научной точки зрения», за чистую монету, хотя некоторая доля серьезности здесь есть.

Серьезная сторона этих рассуждений состоит в том, что для Чернышевского эпоха чисто художественных интересов является лишь предварительной ступенью в развитии общества, которое рано или поздно должно поставить перед собой коренные вопросы своей социальной и духовной жизни в их более прямой, созревшей для решения форме. Хотя Гете сказал, что писатели эпохи Лессинга живут в его рецензиях, как насекомые в янтаре, рецензии это еще не все. Те эпохи, когда общество уделяло слишком большое внимание поэтическим красотам, вовсе не были самыми благоприятными для самой поэзии. Достаточно вспомнить александрийский период античной культуры или век «Семирамиды» Вольтера, век эстетики.

Конечно, время Лессинга, жившего под опекой ничтожного герцога Брауншвейгского, несравнимо с нашей социалистической действительностью. И я привожу здесь этот пример лишь для того, чтобы показать, как иногда, в ходе развития общества, предметы более удаленные от «основных законов человеческой жизни» оказываются ближе к ним в силу своеобразной исторической диалектики. Рецензии Лессинга нельзя даже сравнивать с бюрократическими сочинениями ученых педантов его времени. Между тем — какие важные философские и политические вопросы освещались или, скорее, затемнялись в этих сочинениях!

Лессинг не брался за такие темы и был прав, хотя отсюда вовсе не следует, что он был счастлив. Напротив, как сказал тот же Гёте, Лессинг был очень несчастлив, вследствие ничтожности предметов, которыми ему пришлось заниматься, и потому, что эти занятия были связаны с постоянной полемикой.

Живи такой человек в наше время, ему, несомненно, удалось бы «созерцать основные законы человеческой жизни», не откладывая это созерцание, столь необходимое людям, на завтра. Но для такого дела нужно быть Лессингом. Мы же, обыкновенные существа (я подчеркиваю это трижды, чтобы никому не пришло в голову рассматривать сей пример как желание сравнивать себя с Лессингом), должны быть благодарны искусству и литературе за то, что они дают нам возможность коснуться общих законов жизни в более доступной форме. И пусть читатель судит нас по тому, как мы это делаем.

Спор о модернизме, вспыхнувший с неожиданной силой несколько лет назад, показал, что вопрос, которому посвящены полемические статьи, собранные здесь под одной обложкой, несет в себе некий заряд общественной энергии. Эта дискуссия не заставила читателя уснуть — она скорее чем-то обеспокоила его. Правда, никто не может сказать, что путь, ведущий через эти ворота, самый удобный. Напротив, он совсем неудобный, но выбирать не всегда возможно.

Одно из больших неудобств этого пути состоит в том, что позиции участников спора запутаны рядом привходящих обстоятельств. Вот почему мне не приходит в голову подозревать тех читателей, которые недостаточно поняли меня, в тупости или злостном непонимании. Наверно, они могли бы разобраться в существе дела с большим успехом, если бы взгляды обеих сторон были яснее изложены. В третьей статье этого сборника («Либерализм и демократия». — «Вопросы философии», 1968, № 1) я имел возможность объясниться более точно и воспользовался ею, как мог.

Другое неудобство состоит в том, что писать в настоящее время против модернизма это значит, по мнению многих (судей решительных и строгих), навлечь на себя подозрение в консерватизме, если не хуже. В связи с этим прошу читателя принять во внимание, что сам Лессинг, взятый нами за образец демократического писателя без страха и упрека, не избежал таких подозрений. На старости лет он сильно поссорился с немецкими вульгарными либералами, просветителями типа Николаи, шедшими впереди прогресса. Им очень хотелось заменить старого казенного бога чем-то вроде философской «трансценденции», как любят теперь писать на Западе. Лессинг же думал, что такое модничанье отличается от старой лютеранской ортодоксии, как навозная жижа от грязной воды. В одной из его статей есть глубокие слова: «Чем грубее заблуждение, тем короче и прямее путь к истине». Нет ничего хуже заблуждения утонченного, ибо оно может навеки удалить нас от истины благодаря своей фальшивой, подкупающей внешности.

Острое чувство недоверия к либеральной фразе заставило Лессинга занять в споре новаторов с ортодоксами свою особую, независимую позицию. Само собой разумеется, что его критика вызвала возмущение Николаи и других берлинских quasi-просветителей, а когда эта спесивая публика чувствует, что на карту поставлены ее интересы и претензии, она ни перед чем не останавливается Итак, Лессинга обвинили в заигрывании с ортодоксами Отвечая на подобные упреки своему младшему брату Карлу Готгельфу (апрель 1773), он писал: «Какое мне депо до ортодоксов? Я презираю их так же, как и ты. Однако наших новомодных священнослужителей я презираю еще больше, ибо они недалеко ушли в богословии и недостаточны, как философы. Я совершенно убежден в том, что если бы эти пустые головы забрали власть, они бы со временем стали вести себя еще более тиранически, чем это когда-либо делали ортодоксы».

Вы видите, товарищ читатель, что люди более значительные, чем мы с вами, подвергались упрекам в симпатии к темной силе или, по крайней мере, в невопьном содействии ей. Кто не помнит при мер Добролюбова? Ведь это Добролюбову было сказано, что он может досвистаться до Станислава на шею. Даже Ленина упрекали в том, что его критика либералов выгодна черносотенцам. В истории общественной мысли такое положение совсем не ново — оно имеет уже свой устоявшийся тип, ибо типична поляризация казенщины и либерализма. Если вы против нас, говорят пестрые новаторы, вы за темных. Одно из двух — третьего не бывает. На деле самая темная сила истории состоит именно в этом ложном выборе, поляризации двух мнимых противоположностей, борьбе «остроконечников» и «тупоконечников» Свифта, затемняющей действительный интерес большинства. Выход есть вернее — нужно его создать. Все действительно прогрессивное в истории было связано именно с решением этой задачи.

Мы с вами, любезный читатель, люди обыкновенные, можем ошибаться в определении нашей позиции. Но пусть нас заранее не пугают союзом с гонителями прогресса. Какое нам дело до них? Будем разбирать каждый вопрос по существу. Мы знаем, что наше положение сложное, и мы трезво оцениваем наши силы, наши возможности. Но есть в нашем положении и сильная сторона — мы живем в отечестве Ленина и защищаем марксистское мировоззрение. Это наш долг, наше право, и мы обязаны им воспользоваться.

Во всяком случае, никто не может сказать, что такая позиция доставляет выгоды. Есть более удобные занятия. Писать против модернизма сегодня — это значит, в известной мере плыть против течения. Но каким же образом могло возникнуть столь удивительное течение? Ни для кого не секрет, что Ленин видел в «нелепейших кривляниях», признаваемых ныне музейной ценностью, признак упадка буржуазной культуры. Конечно, авторитет — еще не доказательство, но сами по себе недоверие и отвращение Ленина к модернизму, высказанные им в полном согласии с лучшей традицией марксистской литературы, достаточно известны. Было бы грубой ложью отрицать этот факт или пытаться уменьшить его значение.

Чем же можно объяснить нынешнюю симпатию к модернизму, которая также является фактом, более или менее распространенным, более или менее известным? Имеет ли это явление свои социальные корни? Конечно, имеет, но так глубоко мы не заглядываем. Достаточно знать причины более близкие и непосредственные.

Один умный художник, кажется, это был П. П. Чистяков, рассматривая анатомически верный, но механический рисунок какого-нибудь ученика академии, имел обыкновение говорить: «И верно, да скверно!» Так иногда бывает не только в искусстве. Самое верное легко может превратиться в ничто или даже в отрицательную величину. И не потому, что верное само по себе не хорошо и нужно придерживаться обратного правила, то есть делать неверное, а потому, что абстрактной истины нет, истина всегда конкретна.

Как в жизни, так и в искусстве часто бывает так, что формально правильное становится ложью, и наоборот. У Микеланджело мать кажется моложе сына, и все же его «Пьета» — великое произведение искусства. Здесь нет точного изображения церковной легенды или обыкновенной человеческой сцены, в которой сын должен быть моложе матери. Но здесь перед нами материнское горе более широкое, чем чувство женщины, носившей это существо в своей утробе. Здесь материнское чувство, присущее всякой женщине, еще более подчеркнутое в своем всеобщем значении девичеством этой Марии. И, наконец, вопреки нашим обыденным представлениям, здесь заключается нечто большее, чем образ Mater dolorosa — прекрасное выражение скорби, превышающей все человеческие измерения, даже чувство матери. Поправить Микеланджело легко, но выйдет «и верно да скверно».

Итак, истина — вещь опасная, иногда роковая Обычный вздор и вполовину так не опасен, как она. Нравится вам это или нет, но, приближаясь к ней, нужно соблюдать осторожность. Как часто мы принимаем вынужденное благодеяние за добро, банальное за классическое, грубый язык рассудка за силу выражения, дубовую прямолинейность за душевную прямоту! Да мало ли еще подобных превращений на свете? Все ценности культуры, все лучшие цели человечества можно испортить принудиловкой и вызвать демоническое отталкивание. Такую возможность охотно изображает теперь новая утопическая литература в стиле известной книги Олдоса Хаксли «Прекрасный новый мир», рисующий скучное совершенство будущего.

Роман этот сам по себе довольно скучен, однако проблема, поставленная им в виде фантастической «эстраполяции», действительно существует. Знаете ли вы ее? Еще бы В наши дни вопросы самые отвлеченные доказывают нам свою важность очень наглядным и часто болезненным способом. Понял ли Олдос Хаксли действительный смысл своей антиутопии, в данном случае не так существенно. По нашему мнению, совсем не понял. Но так или иначе его сатира на «прекрасный новый мир» доказывает нам, что истина — это не конец, а начало пути. Найти ее, даже овладеть ею можно, хотя и не так легко, но еще труднее, бесконечно труднее сделать так, чтобы верное не обернулось скверным.

Между тем это и есть идеал наш, ибо только живое, конкретное, перешедшее в плоть и кровь людей, не вызывающее никакого отталкивания, действующее с непререкаемой силой разумной стихии, свободно и непринужденно, словом — далекое от всякой казенной абстракции, можно назвать истинно верным во всех областях человеческой деятельности. Какая громадная работа для многих поколений, какой идеал величайшей трудности, ибо простая абстракция хорошего, внедряемая молотком и зубилом, далека от жизни и очень удобна только для худших элементов общества, для демагогов и сикофантов, делающих себе профессию из разоблачения других в том, что они недостаточно преданы хорошему!

Но перейдем к более конкретным примерам. Известно, что непримиримость в борьбе идей является большим достоинством, а присутствие страсти в защите истины и гнева против оскорбителей ее всегда считалось признаком настоящего человека. Заменить истину мнением нельзя — так думали еще в древности. Мнения бывают разные, и правило «на вкус и цвет товарища нет» нужно соблюдать, пока речь идет, например, о сравнительных преимуществах двух футбольных команд. Если на трибунах возникает драка, это уже нарушение этики, эстетики, социологии и общественного порядка. Однако совсем другое дело — вопросы мировоззрения, справедливости, человеческого достоинства, самые общие, святые, принципиальные темы, сильно затрагивающие сердце человека. Когда происходит подобный спор, отделаться ссылкой на мирное сожительство различных мнений уже нельзя. Здесь если не критика оружия, то оружие критики всегда присутствует, даже у людей, отвергающих сопротивление злу насилием. В борьбе за правое дело гнев рождает поэтов, поднимает души людей, и недостаток его есть порок, известный в моральной таблице Аристотеля под именем аоргессии.

Но кто не знает, какие ужасные выводы можно сделать из одностороннего развития идеи священного гнева против еретиков и уклоняющихся? Мы называем теперь эту логику «догматизмом». Во имя непримиримой позиции в борьбе идей можно навязывать людям жестокую тупость, во имя единства истины — преследовать малейшие оттенки мысли. Охота за неправильными формулировками и упрощение всех вопросов во имя той же истины опустошили научную литературу и нанесли глубокую рану нравственной жизни общества.

Но хуже всего, когда явления, известные под именем «догматизма», оставляют после себя неверие в истину, которой так злоупотребляли, желание довольствоваться мнением, держась подальше от всякой идейной непримиримости. Все, что могло бы напомнить ее, вызывает молчаливое, а иногда и открытое возмущение, ибо за этим сразу видят грубые обвинения и прочие моральные или, вернее, аморальные факты, действительно связанные с так называемым догматизмом.

Выше мы говорили уже о нынешней моде на критику Чернышевского, критику несправедливую. Легко было предвидеть это новое стихийное движение мыслящей материи в те времена, когда, не довольствуясь верной оценкой нашего замечательного писателя, как и других предшественников научного социализма в России, многие авторы писали о нем в таком крикливом тоне, что незаслуженно и сильно испортили ему репутацию в глазах более молодого поколения. Теперь извольте ждать, пока этот туман рассеется и не пройдет волна отталкивания, желания делать наоборот, всегда возникающая после принудительного навязывания в упрощенном и одностороннем виде самых верных истин.

На место непримиримости или национальной традиции можно поставить любое другое понятие, например — реализм. И вот уже некоторое объяснение нынешней симпатии ко всему, что не похоже на реализм, ко всякому отталкиванию от него. Повсюду логика вещей одна и та же. Все самое лучшее, самое высокое на земле заряжено током высокого напряжения. Не прикасайтесь без необходимых мер предосторожности, без знания дела, без нравственного призвания — убьет! Все, нужное людям — наука, техника, искусство, цивилизация,— все может превратиться в свою противоположность и стать источником зла. Все испорченное на этом свете, сказал Гегель, испорчено на достаточном основании.

Конечно, только очень слабый и суетный ум сделает отсюда вывод, что истины нет, что все условно, что сильная воля художника (Kunstwollen) может навязать нам кучу мусора вместо скульптуры Микеланджело, что развитие производительных сил — не прогресс, что выхода нет и остается только циничная борьба за лучшее место под солнцем или наслаждение собственным нравственным совершенством Какие бы ни были смягчающие вину обстоятельства, тот, кто сознательно сделает подобный вывод, то есть сделает теорию из настроения, будет софист. И мы готовы всем сердцем осудить его. Да вот беда — разве тот, кто не сделает никакого вывода, лучше? Вспомните Лессинга — оба хуже.

Почему же вы с такой готовностью обращаетесь против одной стороны, то есть против «новомодных священнослужителей», могут спросить автора этих строк? Причины есть, и вот одна из них.

Читать мораль коту Ваське, уплетающему цыпленка, по меньшей мере смешно, но в сущности даже пошло, ибо это значит способствовать его пищеварению пустыми речами. Другое дело сопротивляться еще не окрепшему, не утвердившемуся заблуждению. Это больше похоже на полезное занятие.

Но разве нe верно, что модные увлечения в искусстве и философии питаются стихийным отталкиванием от догматизма, быть может, чрезмерным, но простительным? Стихийным — да, но простительным? Это уже совсем другой вопрос. Неужели вам никогда не приходит в голову, что так называемый догматизм тоже был стихийной реакцией на вековые исторические стеснения, которые неизбежно должны были вызвать такие крайности, предсказанные еще давным-давно и Герценом, и Лавровым, да и самим основателем марксизма?

Вот небольшой пример, бросающий свет на этот вопрос. Нынешние сторонники модернистских идей часто обращаются к тени Вс. Мейерхольда Между тем дело обстоит не так просто. В мемуарах известного актера Игоря Ильинского есть любопытный рассказ о какой-то распре, возникшей среди сотрудников знаменитого режиссера. Дело зашло слишком далеко, и сам Игорь Ильинский дал пощечину другому актеру. В общей суматохе Мейерхольд вскочил на стул с криком «Бейте его — он ударил сына крестьянина!» Эта забавная история может служить примером догматизма тех лет, наивного, даже трогательного (если рассматривать его с некоторой исторической дистанции) и заключающего в себе распространенный в те времена комплекс кающегося интеллигента.

Разумеется, ни люди, подобные Вс. Мейерхольду, ни те представители ультралевых настроений первых лет революции, которых Ленин назвал шляхтичами, а не коммунистами, ни даже более прочно стоявшие на земле «энегрично фукцирующие кожаные куртки» не имели понятия о другом догматизме, который они готовили и часто на свою собственную голову. Все эти ступени и оттенки со временем разберет правдивый историк, покажет в реальных образах исторический романист. А нас с вами, товарищ читатель, должен прежде всего интересовать другой вопрос — всегда ли сознание людей будет оставаться под властью стихийных реакций, сменяющих друг друга, и все ли они в одинаковой мере простительны? Или возможно и на основе исторического опыта даже необходимо такое состояние умов, которое выходит за пределы порочного круга стихийности, делая нас сознательными, вменяемыми и ответственными участниками исторического движения, поскольку сие от нас зависит?

В истории часто бывали примеры круговорота, но кровь лучших сынов земли, павших за то, чтобы каждый подъем не оканчивался похмельем, вопиет против этого стихийного закона. Людям всегда приходится переделывать то, что они начинают. В этом даже их святая обязанность, ибо истина, тем более практическая, не может родиться сразу в готовом виде, как Афина из головы Зевса. Но одно дело самая болезненная и трудная работа над осуществлением этой истины и совсем другое — обывательское, слепое желание «все Петрово дело назад повернуть». Вот почему мне кажется, что Bс. Мейерхольд нe принял бы многих своих современных поклонников. Формально они как бы возрождают его идеи и вкусы, на деле же, или объективно, всем своим устремлением обращены в другую, противоположную сторону.

Нравится вам это или нет, но Мейерхольд был революционным догматиком. Мы не без основания назвали его представителем кающейся интеллигенции. В этом направлении он шел слишком далеко, превращая свое благородное настроение в какую-то «чеховщину» наизнанку. Отсюда его война с Художественным театром и эта «биомеханика», отрекающаяся от всякой психологии и прочих интеллигентских «мерехлюндий», по выражению Маяковского. Нельзя не видеть в такой чрезмерности отрицания слабую сторону Мейерхольда, конечно, более простительную, чем слабости «новомодных, священнослужителей», которые хотели бы, в общем, вернуть нас к идеям другой интеллигенции, настроенной в духе сборника «Вехи», в духе Мережковского или Бердяева, в духе богоискательства и прочих философских глупостей, модных накануне революции и выступающих сегодня под другими названиями.

Трудно требовать от людей моего образа мысли, чтобы их привлекала такая реставрация Бурбонов. При всех ссылках на стихийное отталкивание эта идейная слабость уже не простительна. Спасибо обстоятельствам времени за то, что они позволяют нам выразить наше отвращение к ней. Как не воспользоваться этой возможностью? И если в какой-нибудь словесной формуле у нас получится совпадение с так называемым догматизмом, это еще не самая большая беда. Небось, не спутают! А если спутают люди, то распутают обстоятельства.

В предисловии к третьему изданию сборника «За двадцать лет» Плеханов писал «Чем серьезнее данный метод, тем нелепее злоупотребления им, которые позволяют себе люди, плохо его усвоившие. Но разве это довод против серьезного метода? Люди много злоупотребляли огнем. Но человечество не могло бы отказаться от его употребления, не вернувшись на самую низкую стадию культурного развития».

Мы не хотим отказаться от употребления огня, даже если нам будут доказывать, что есть сырое мясо более культурно и современно Все эти доказательства сами по себе — сплошной вздор, невежество, помноженное на лакейское подражание западной моде. И нужно все это не ради искусства или культуры — другие намерения здесь видны. Однако факт остается фактом. Ситуация, вытекающая из формулы «и верно, да скверно», — не случайное стечение обстоятельств, а не зависящий от нашей воли поворот истории, возлагающий на плечи каждого рядового человека, преданного делу коммунизма, свое нелегкое бремя. Нужно считаться с подобной ситуацией. Встретим же это испытание как люди марксистского мировоззрения, знающие, что оно является главной объективной ценностью современного человека, а не как трусы, меняющие свое знамя.

Нам придется услышать суд глупца, увидеть злорадство мещанина, отвечать за чужие грехи. Нас будут, может быть, называть догматиками и консерваторами. Но дело не безнадежно, если рядом с голосом беспомощной детской страсти или змеиного приспособления к меняющейся обстановке будет звучать и голос живого марксизма. Люди не могут быть глухи к словам убеждения, общественной честности, научной истины. Пусть мнимые друзья марксизма отрекаются от него, стараясь потихоньку вылезть из тесного мундира, сшитого ими по принципу «и верно, да скверно». Они ценили в нем, собственно, лишь тесноту его и готовы теперь заменить этот старый хлам «модернизированной» униформой. Жаль, что дело идет у них слишком медленно — что делаешь, делай скорее! Тем чище будет марксистское мировоззрение, тем больше будет у него друзей истинных, желающих, чтобы в мире все совершалось под знаменем Ленина, то есть было бы верно и не скверно.

Москва, октябрь 1969 года.

[1] Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. 4. М., 1948, с. 7.
[2] Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. 4, с. 7.
[3] Там же, с. 190.

 

Содержание Дальше