Гений нуждается в оргии
01.02.2013 – 19.02.2013, Галерея «Триумф»

Людовик XV: «Любую, но сводите ее сначала в баню и к дантисту».
Забавно сопоставить это с ожиданием Татьяны: «душа ждала... кого-нибудь».
Человеческие границы этим определяются в любом направлении. А все-таки нет ничего выше сближения жизней, кусков разорванного жизненного целого, стремящихся к единству. Миф об андрогинах — глубокая тема. Нет ли чего-нибудь в мифологии, что предваряло бы «Обнимитесь, миллионы!» Шиллера? То, что религиозные мыслители называют «презанс» — вот оно! Прочтите у Джона Рида описание провозглашения Советской власти.
Эмпедокл!..
Ноябрь 1967 года
Михаил Лифшиц

  
Дмитрий Гутов в новом проекте обращается ко времени всестороннего расцвета художественной культуры — эпохе античности. На выставке представлено семь объемных конструкций из металла, сделанных на основе эротических сюжетов из древнегреческой вазописи и рисунков Пикассо, в том числе иллюстраций к «Лисистрате» Аристофана. Почему «Гений нуждается в оргии» Дмитрий Гутов подробно рассказал в своем интервью.

Расскажите о названии выставки. Насколько мне известно, его источником послужила цитата Бальзака.
Дмитрий Гутов: Мне запомнилось, что это Бальзак сказал, только не помню где. И, если не ошибаюсь, Михаил Лифшиц эту цитату однажды приводит. Оргия, взятая в пределе, это как чудесная фраза Эмпедокла: «Любовью влекомое, сходится все воедино». Это теплота близкодействия, которую человек ощущает в момент, когда забывает о себе и захвачен общим порывом. Отсюда и Джон Рид.

То есть ваш проект получается с политическим подтекстом про митинги, единения, про нашу ситуацию?
ДГ: Дело в том, что, когда я работаю, я вообще ни о чем не думаю: не пытаюсь вложить какие-то политические, эротические или культурные смыслы. Я захвачен какими-то образами и мыслями и воссоздаю их, а потом это и входит в работу — то, что на улице шумит за окном.
Да, могу сказать, что я очень интересовался тематикой, связанной с порнографией в самом начале перестройки. Делал проект, посвященный пословицам русского народа, собранным нашим замечательным Далем. Могу процитировать. Звучат они так: «Не дивися, Василиса, что четыре ноги сплелися, а тому б ты дивовалась, куда пятая девалась» или «В середу — спереду, в пятницу — в задницу», или «Всякое дыхание любит пихание».
Меня все это очень привлекало, потому что в обществе — я это чувствовал — было какое-то эротическое возбуждение, которое закончилось всем, что мы помним, и приходом уже совершенно других 90-х, повелением других энергий. А сейчас какое-то возвращение всего этого есть, может быть, это от шума улицы.

То есть я правильно понимаю, что у митингующей толпы есть эротический подтекст? Или это все же привязано к слову «оргия»?
ДГ: Нет, эротика — это, знаете, Буше и какие-то там французы XVIII века. Нет, действительно оргия. Особенно я почувствовал это 10 декабря 2011 года, в мой день рождения, на площади, где собрались люди, которые в жизни друг друга ненавидят, — антифашисты, националисты, либералы, коммунисты. Это был какой-то общий подъем, что-то оргиастическое в этом есть, конечно.

А почему изображение тогда отсылает к древним грекам, или их жизнь вам тоже видится в длительной оргии?
ДГ: Дело в том, что я помешан на этой культуре. Как сказал Борис Гройс однажды в разговоре: «Кто сегодня любит греков? Только туристы и Гутов». Но я действительно очень люблю греков, а вся эта культура сейчас выброшена на помойку, если не брать в расчет туристов. Всюду идут разговоры, что этот западноевропейский проект трещит по швам, что он закончился, закончилась демократия, закончилось искусство как недосягаемый идеал. А это как раз мне ближе всего. Отсюда греки в их самых лучших проявлениях. Есть достаточно много грубых и вульгарных греческих ваз и предметов, расписанных примитивной эротикой. А есть великолепные, например V века, я на них опираюсь.

В вашем проекте две части, одна посвящена греческим вазам, другая — Пикассо, но тоже с греческими изображениями. А зачем вам потребовался человек, отсылающий еще раз к этой культуре, как бы тройной отсыл? Что было первоисточником?
ДГ: Когда работаешь над проектом, у тебя появляются ответвления. С точки зрения концептуальной чистоты, надо было подготовить проект, посвященный античности, дальше подумать, как он переходит к Пикассо в ту эпоху, когда он увлекся этой неоклассикой, и сделать второй проект. Но я уже не мог остановиться. Плюс я еще услышал, как где-то попы стали выступать против рисунков Пикассо, и это меня тоже подхлестнуло немножко. Впрочем, работать я начал еще до попов, просто так совпало.

Вы можете как-то терминализировать ваше творчество? Например, неоклассика, реализм?
ДГ: Если искать какие-то термины, то я стремлюсь к жесткой архаике. Я не имею в виду то, как наши отцы-основатели отсылали к грубости и примитивным иконным изображениям. Я имею в виду архаику как всю культуру, которая была в свое время выкинута как враждебная. Тут я вспомнил замечательный случай: Пикассо о нем рассказывал. В 30-е годы или, может, даже в 20-е в Париже дадаисты или сюрреалисты собрались, чтобы ходить по улицам и оскорблять общественное мнение: священников, буржуа — и так, чтобы их обязательно забрали в кутузку. И единственным, кого не забрали, был Жоан Миро. «Ты чего, парень, делал?» — «Я ходил по улицам и кричал: «Долой Средиземноморье!» — «Ты что, обалдел?» — «Вы нападаете все на следствия, а я на причину».
Вот для меня это архаика, это как раз то Средиземноморье, взять его сейчас, оплеванное, и вытащить, и работать.
Если не архаика, то ультраконсерватизм — отсюда интерес ко всем текстам, теориям и всему тому, что забыто и никому не нужно. Я это обожаю. Если взять, к примеру, мою библиотеку, то мне трудно находить для нее нужные книги — такие не только в букинистические не берут, но даже на Alib.ru не выставляют. Отсюда и то, что мои работы похожи на металлолом; как будто ты шел, присмотрелся — арматура ржавая валяется, а в ней вроде что-то интересное.

А это на самом деле та ржавая арматура? Вы находите эти материалы? Или так специально сделано?
ДГ: Первоначально, когда я начинал делать эту работу (это был 2006 год, выставка с иероглифами), я реально ходил по складам металлолома и подбирал что-то такое кривое, и чтобы следы краски остались. У меня был грузовик, я набивал его полный отборными кусками, вывозил, а потом вынимал то, что из этого мне понадобится. Если что-то оказывалось слишком аккуратным, то я это бросал в снег, поливал кислотой, чтобы придать нужный вид. Я работаю с помощниками (рабочие, сварщики), и, конечно, есть соответствующая мастерская. Помощники знали, как я с материалом обращаюсь, но их отношение поменялось, когда они увидели, как после всех моих манипуляций сотрудники немецкой компании, которая возит всякие вазы китайские, в белых халатах и белых перчатках брали мои работы и аккуратно убирали в специальные ящики. Было довольно забавно. Но характер мусорных идей — это то, что мне нужно.

Но эти последние серии уже не таким способом сделаны?
ДГ: Нет, здесь настолько уже тонка работа, что невозможно подобрать, и все уже просто гнется по форме, но сам характер тот же. Вот сейчас я впервые с работами Пикассо применил другую сварку, которая не дает ржавчины, и работы будут более чистыми, более холодными, стерильными. А работы античной серии еще с красной ржавчиной.

Теперь вы пошли в сторону эстетства?
ДГ: Да, я боялся, что меня могут в этом обвинить, но дело в том, что, знаете, если вы с чем-то работаете, то обязательно надо делать паузы и делать отходы. Это не то чтобы я сюда пошел, я ненадолго свернул, так как меня все же тянет к более грубым вещам.

А к живописи вы собираетесь вернуться?
ДГ: Я по ней жутко соскучился, сейчас это вопрос технический. Нужно специальное пространство со светом, в данный момент работаю над тем, чтобы оно у меня появилось. Эту сторону жизни я прекращать не собираюсь. Есть соображения, думаю, как их воплотить. Я недавно был в Китае, в Шанхае, и оказалось, оттуда можно увезти не 23 кг, а 46 кг багажа. И в эти 46 кг я вписался, чтобы купить книги. Таким образом у меня очень расширилась библиотека по китайской каллиграфии, туши, а это очень большой источник вдохновения.

А как пришла идея трехмерности в работе с рисунками?
ДГ: Когда я смотрю графику, например почеркушки Рембрандта, я их уже вижу в объеме. А когда я смотрю на что-то объемное, то я это воспринимаю как лист. Ну, это просто такая оптика, так природа создала. Плюс все люблю наблюдать в движении, вот когда я иду. Это как мое видео, такая скользящая камера. У меня есть серия «Параллакс»: ты идешь, и все меняется от твоего угла зрения. Так что это у меня все вместе накручено.

Когда вы выставлялись у Гельмана, в галерее был такой сильный свет, что появилась тень на стене, некий рисунок. А уже на «Модерниконе» в Турине тени не было. У Гельмана казалось, что так задумано, чтобы остался графический рисунок, а на «Модерниконе» это убрали.
ДГ: Нет, суть такая была — никогда никаких теней. С тенью если работать, то это должен быть отдельный проект. Это хорошая идея, может, я когда-нибудь дозрею. Когда обсуждали, как будем монтировать эту выставку, первое, что я сказал, — не должно быть теней. Все дается контррельефом — стена заливается светом, и от этого сильнее выделяется работа.

А как вы считаете, как на работы надо смотреть? Если на них смотреть анфас, то они очень реалистичные, отсылающие к конкретному периоду, но чуть стоит поменять угол — и они превращаются в абстракции. Я видела «Рисунки Рембрандта».
ДГ: Да, так и задумано. Смотреть надо в движении, надо двигаться, как ты в жизни перемещаешься, вокруг тебя все меняется, и все время разные углы. Я помню, еще в глубоком детстве возвращался с Черного моря и смотрел в окно, и все мелькало-мелькало и менялось. Это было такое завораживающее зрелище! Когда приехал в Москву, пытался нарисовать картину. Естественно, на одной картинке надо было передать движение. Ничего не получалось. Я придумал делать раскадровку, как раньше это можно было посмотреть на кинопленке, когда берешь ее в руки.

А еще я заметила, в вашем творчестве, как в проекте «Россия для всех», есть некий национальный подтекст. А в этом проекте он есть? Тема очень актуальная в связи с митингами.
ДГ: В принципе, тема судьбы страны очень сильно на тебя давит, ощущение, что все это начинает валиться на твоих глазах. Просто в силу возраста я один раз уже видел, как все разваливалось, и видел, как страна вступала в стадию агонии. У меня есть младший брат, и когда в середине 70-х мама его расталкивала с утра, чтобы вести в школу, он спрашивал: «Мать, страна еще не развалилась?» И сейчас такой же процесс идет, и подобное разворачивается перед нашими глазами, и все это есть в данном проекте. Образ распада в работах присутствует.

В таком случае, как, по-вашему, будут восприниматься ваши работы теми, кто не живет в нашей стране?
ДГ: Прелесть состоит в том, что трещит все по швам, где бы я ни оказался, даже там, где какой-то бум, ведется невероятное строительство небоскребов, все равно какое-то общее ощущение неустойчивости. Это то, о чем Маркс писал 150 лет назад, что почва уходит из-под ног и все должно поменяться. Нам обещали через 15 минут, а получается просто помедленнее. Посмотрите, как в истории перемены происходят, не спеша, за 200–300 лет. Для России это сейчас очень актуальный вопрос, что страна просто исчезнет из-за идиотизма и человеческой подлости. Угроза очень велика.

Вы ходите на митинги?
ДГ: Да, в основном. Если уж каких-то нет совсем неотложных дел. Я люблю оказываться в точках, где происходит кипение страстей, энергий. Это очень заряжает.

А почему героями выбраны Пикассо и Лифшиц?
ДГ: Лифшиц — вдохновляет, это реальный наследник идеи авангарда, по бескомпромиссности, последовательности и критике мещанства никого рядом поставить нельзя. Пикассо я тоже люблю.

Расскажите об оргии в этом проекте. Смысл оргий, который заложен в работе, мне он кажется основным.
ДГ: Да, наверное. Но когда я работаю, я не думаю, что основное, что — неосновное. Я могу отвлечься и представить, что я абсолютно не я, и написать какой-то искусствоведческий текст. Но мне неохота делать это по отношению к себе. Столько разумных людей кругом. То, что касается оргий, мне это нравится. Эти зрелища и переживания – очень сильный источник для жизни. Помню, еще в юношеский период у меня был приятель, который никак не мог девушку себе найти. Он писал стихи, у него там было что-то такое: «Мне любовь нужна, как пружина. Пусть грязная. Но чтоб к жизни толкала меня!» Это не я писал. Я стихи не писал. Если говорить про смысл всего этого, глобализация, политика — все это уходит на второй план перед одной простой мыслью: все суета сует и томление духа, а человеческие отношения остаются. Пройдет 100 и 200 тысяч лет, и, может быть, это будут уже не люди, а будут насекомые, и все равно это будет происходить и, кстати, будет очень похоже. Может быть, вот в этом самое главное.

А не возникает у вас такой мысли: как художник гений, отверженный и поверженный, он в любом случае одиночка. А у вас, наоборот, единение. Это несколько смущающий фактор. Это один человек среди толпы?
ДГ: Это как раз смысл фразы «гений нуждается в оргии». Не в том смысле, что я гений, а в том смысле, что человек, сконцентрированный на какой-то идее и своей работе, живет в состоянии полнейшего одиночества глубочайшего, отключен от всех актов коммуникации. Вот как раз это помогает ему слиться с другими людьми, и желательно в самой тесной форме, оргиастической. Человек, который живет в толпе и занят в коммуникации, наверное, в этом не так нуждается. А здесь ты должен свои границы разрывать, должен понять, что ты не один, не ограничен своим телом.