Россия 2

Дмитрий Гутов: Властный дискурс выпадает из поля зрения художника

Беседовал Дмитрий Галкин
Журнал-каталог "Россия 2" № 1 (январь) 2005, с. 5 - 8

Выставка

Меняются ли функции, которые выполняет искусство в обществе? Если да, то как?

Если не брать масштаб, измеряющийся тысячелетиями, то перемены, происходящие на наших глазах, существенны. Здесь надо говорить не об изменении функций, а об отсутствии или исчезновении всяких функций. Общество само по себе, искусство само по себе. В этом смысле мне не очень интересна сама тема. Она вся находится в инерции 90-х годов. Искусство это автономная область, ее дело – пластическое совершенствование изображения. Поэтому мне органичней говорить на профессиональные сюжеты на профессиональном языке, чем делиться мнением на мало привлекательные политические сюжеты.

С прогрессивной буржуазно-демократической точки зрения занятие творчеством вообще глубоко реакционно. Его еще можно терпеть, если оно не выходит за рамки дизайна партийных газет и других насущных нужд. На днях я получил письмо от Единой России с предложением проучаствовать в конкурсе политического плаката. Темы серьезные: "Президент – гарант безопасности страны!". Где только адрес мой откопали? Защитники либеральных свобод, борцы с тоталитарными наклонностями государства, искусство точно так же понимают, только с обратным знаком.

Они не могут освободиться от рудиментарных остатков бурных 90-х – от поиска всевозможных альтернатив. Вообще, альтернатива – это слово, выпавшее из той эпохи и совершенно бессмысленное сейчас. Как атавизм это понятие оказывается в новых условиях абсолютно неэффективным. Сейчас в принципе надо было бы найти альтернативу понятию альтернатива, а не искать зону, откуда можно было бы делать партизанские набеги на власть в виде независимого критического высказывания.

Получается, что независимое критическое высказывание сегодня вообще невозможно?

Основной вопрос, который меня сейчас тревожит: что является в наступивших условиях продуктивным? Количество людей продуцирующих критические высказывания растет. Левая фразеология и жаргон сопротивления докатились уже до академических изданий. Делают все это люди, которые в те годы, когда это хоть какой-то смысл имело, на коммунистические идеи смотрели с презрением. Они могут воспринимать Ленина, только если он легитимирован Жижеком, а еще лучше Бадью. Уже в моде узкие брюки, но они еще пару лет широкие донашивают, пока все не перейдут. Я пару лет назад, на пике мировой популярности Негри, преложил Вите Мизиано сделать номер "Художественного Журнала" посвященного критике критической критики, то есть новой левой моде. Он мне тогда сказал, что уже опоздали.

Движение внутри больших потоков, особенно прогрессивных, контрпродуктивно. Для человека занимающегося искусством оно совершенно губительно. Как говорил Лифшиц, историческая попутность рождает ленивых королей истории. Ведет к отбору дураков и графоманов.

Отсюда и место искусства в обществе. Это отсутствие всякого места. Хижина в горах с прохудившейся крышей, сквозь которую можно любоваться луной. Одиночество. Техника экстатических состояний. Преимущество искусства в его убогом положении.

То есть, по-твоему, озабоченность социально-политическим контекстом заводит художника в тупик?

Художественное это вне-историческое. Такова точка зрения не вульгарного марксизма. Вспомним знаменитые слова Маркса о том, что главную трудность для понимания представляет тот факт, что греческое искусство продолжает доставлять нам эстетическое наслаждение. У искусства нет не только социально-политического контекста, но и никакого другого контекста.

Иное дело, что иногда сфера политического начинает обладать такой яркостью, выразительностью, пластичностью, что оказывается для художника не менее значимым явлением, чем женское тело. С этой стороны можно взглянуть на наш контекст, как он сложился на рубеже 2004-2005 годов. Зрелище не впечатляющее. Точнее, и нет никакого зрелища. Что хорошо. Какие-то люди ходят по каким-то кабинетам. Запомнить эти лица, слова, движения нет никакой физической возможности. Что-то вроде членов политбюро, которых я никогда отличить не мог. Это не те полумифические существа, которые 10 лет назад изрыгали пьяные гэги, нацепляли накладные груди, пихали друг другу в морды кулаками и то были для художника жидковатым материалом.

Если же взять содержательные проявления власти, то и здесь кисель. Поповская тусовка, где мозгов, судя по всему, совсем нет, навязала замену 7-го ноября на 4-ое. РПЦ лезет в школу, объясняет какие выставки надо проводить и какой срок за неправильные давать. При этом ясно, что делают это люди, которые ни в сон, ни в чох не верят. На их стороне все Воинство небесное, но они предпочитают полицейского позвать. Налагают на правду божью, как сказал поэт, гнилую тягость лат земных. Свободомыслящие граждане полагают, что государство у них на поводу идет. Пока не похоже. Скорее наоборот. Власть этот напор сдерживает, конечно, слегка деформируясь. С точки зрения атеиста, Путин в церкви может выглядеть как проводник мракобесия, но с обратной стороны может казаться, что он недостаточно о паперть лбом стучал. Неуважение проявил. Два раза в год, по большим праздникам, телевидение показывает всенощное бдение. Это еще перестроечная традиция. Ничего экстраординарного.

В целом выглядит все это слишком неустойчиво. Возможно, в ближайшей перспективе государство сунет свой нос в область культуры, (этого давно не было, многие соскучились), но пока оно ведет себя как единственный европеец, по словам другого поэта.

А как на этом фоне смотрится отношение оппозиции к искусству?

На днях прошел конгресс демократических сил. Особенно мне понравилось, что руководителем они назначили Гари Каспарова. Я его слышал один раз, когда он по телевизору защищал концепцию новой хронологии Фоменко. Там еще проводился интерактивный опрос телезрителей, и когда спросили, верите ли вы, что античности не было, я как историк искусства по образованию, не выдержал. Позвонил по тому номеру, где считались голоса тех, кто полагал, что ее действительно не было. Теперь эти знатоки истории будут сами историю делать. Вместе с Немцовым, требовавшим памятник Александру II Освободителю поставить. Может, кстати, и поставил. Даже как случаи клинического идиотизма все это недостаточно привлекательно. Нет здесь фактуры для искусства.

То, что я наблюдал краем глаза на этом конгрессе, выглядело как слет троцкистов в начале 1930-х годов. Уже другие песни поют, а они тоскуют по перманентной революции. В книге Жижека "13 опытов о Ленине", в целом довольно слабой, есть хороший отрывок в заключении. Там где он обращается к тексту Лукача о Гёльдерлине написанном в 1935 году. Расхождение Гегеля с Гёльдерлином в период кризиса французской революции рассматриваются как аналог противостояния Троцкого и Сталина. Жижек в курсе тех идей, которые обсуждались в Москве в середине 1930-х годов. Жаль, что у нас они пока плохо известны. Но скоро эта проблематика вернется. Конечно с той поправкой, что путинское термидорианство отличается от сталинского, как революционное упоение 1990-х восстанавливающее права торговли и частной собственности, отличается от энтузиазма 1920-х годов.

Не так давно мы в нашем кругу обсуждали письмо Лифшица о Пушкине отправленное Фридлендеру в 1938 году. На этот же сюжет. О мужественном примирении с действительностью, которая более чем далека от совершенства. Без попыток навязать ей лучший план развития. Принять настоящее как единственно возможную область действительной свободы. Если это эпоха реакции, то следует принять и ее. Центральное место в этом письме занимает понятие "художественности". То есть тот пушкинский метод, который Белинский и Чернышевский отвергали как устаревший. Они установили, что поэзия Пушкина плохо приспособлена для распространения демократии в России.

Просветители, как пишет Лифшиц, справедливо обвиняли Пушкина в стремлении к высшему созерцательному спокойствию, пластической гармонии, совершенству формы. В стремлении жить в мире с действительностью, в отказе от всякого прокурорского красноречия, активной сатиры, осуждения, рефлексии. И эта основная идея поэзии Пушкина приобретает особое значение на фоне празднования его юбилея в 1937 году и всего антуража времени. Реакционность нашего времени, которая гораздо шире российских событий, возвращает этот же круг вопросов.

Итак, художник выдумать альтернативу неспособен? Но тогда получается, что перемены могут происходить только или стихийно или по велению власти?

Художника интересуют перемены, происходящие в его епархии. Свободно ли печать морочит олухов, его мало заботит. Пока власть ведет себя по принципу: В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп. Его то ногой, то за усы. Он лежит, ну глаз приоткрыл. Те свободы, которые власть отнимает, не лежат в плоскости культуры. То, что искусство не попадает в полузадушенные СМИ можно считать благоденствием. Оно, правда, и в свободные не сильно попадало. Мне вспоминается трогательный Валера Кошляков времен перестройки. Листая один журнал, он удивлялся: ведь теперь никого не заставляют, нет цензуры, можно писать про искусство, а они опять про политику пишут.

Ориентированность на массовую аудиторию для искусства губительна. И здесь обстоятельства идут навстречу. Телевидение приобрело органичную для себя форму выгребной ямы. Если кто не отучился его смотреть – это его личные проблемы. Еще несколько лет назад Осмоловский разрабатывал нон-спектакулярное искусство, которое не может быть схвачено медиа. В одной из наших дискуссий я ему сказал, что концепция неплохая, но медиа вообще не следует учитывать. Когда ты создаёшь нон-спектакулярное искусство, у тебя в голове чрезмерно присутствуют медиа. Ты намеренно делаешь то, что они не могут показать. Они присутствовали в нон-спектакулярном искусстве в снятом виде, получали гипертрофированную взгонку через свое отрицание.

То, что Осмоловский делает сегодня это уже действительно полное безразличие к СМИ. Это гораздо интереснее. В этом смысле произошли изменения: они заключаются в выпадении медиа как вещи важной для художественного (и шире – для общественного) сознания. Такие чуткие ребята как Виноградов с Дубосарским тоже уже год как покончили со своим проектом для массового потребления. Еще одна немаловажная перемена – возвращение Монастырского вместе со всей проблематикой "Коллективных действий". Это опять свежо. Мы как бы вновь погружаемся в беспросветные 1970-е годы.

Откуда возникает ощущение "застойной беспросветности"? Ведь общественная ситуация вроде бы иная. Неужели только из-за того, что для власти стабильность стала фетишем?

Все источники знаний, которыми я располагаю, лежат в плоскости визуальных впечатлений. На днях я пересмотрел "Зеркало" Тарковского. Если не ошибаюсь, это 1974 год. Ощущение было очень сильное. Что так резонирует сквозь 30 лет? Может быть переживание выпадения из истории. У всех, кто помнит рубеж 1980-х – 1990-х было гипертрофированное чувство истории. Многие тогда собирали газеты и журналы, как памятники важного времени, в которое довелось пожить. Сегодня ни то, что собирать, открыть в голову не придет. Зато пространство сосредоточенности становится более важным. Опыт художников 70-х создавших свое небольшое профессиональное комьюнити и спокойно производивших сотни страниц машинописных текстов тиражом 5 экземпляров мне представляется сегодня наиболее разумной формой существования. Содержательно, это будут совсем другие страницы, но модель была выработана хорошая.

Впрочем, 70-е были даже менее беспросветны. Там у власти уже никакой всенародной поддержки не было. Так что 30-е более реальной аналогией представляются.

В 30-е годы власть использовала искусство для производства и трансляции смыслов. Сейчас власть рассматривает искусство как способ украшения жизни. Разве подобное различие в отношении к искусству, не свидетельствует ли о том, что мы живем в принципиально иную эпоху?

Это существенное замечание. Но с той поправкой, что власть искусство даже и в декоративном качестве не воспринимает. Оно вообще находится за гранью ее восприятия, что к лучшему. Наверное, что-то в Кремле на стенках весит. Догадываясь об их вкусах, могу представить, что это такое. Как заметил один китайский художник одиннадцатого века, когда чиновник в Пекине показывал ему свою коллекцию свитков: Вам есть из-за чего сгореть от стыда. Случай, кстати, говорит о том, что те еще искали одобрения у знатоков, а нынешние пребывают в нирване своего невежества. В этом смысле понятно, что пространство искусства не имеет точек соприкосновения с пространством политическим. Коммунисты, правые, оппозиция, Кремль и все остальные воспринимают только трэш и кич. Пластический эквивалент интеллектуального потенциала. Было бы замечательно сделать выставку из их кабинетов и частных покоев. Так как эстетические предпочтения являются самыми фундаментальными, то вывод ясен. Сущностные отличия между всеми этими ребятами минимальны. Собственно первым признаком возникновения серьезной оппозиции будет отличие ее художественных предпочтений.

В чем была особая прелесть последних 15 лет? Сферы, где не функционировали деньги, эту компанию вообще не интересовали. Есть, к примеру, Венецианская биенале. Кого послать? Да без разницы. Кто там специалисты? Бажанов, Мизиано, Бакштейн. Других нет? Нехай между собой разбираются. Я сильно удивлюсь если эта ситуация продержится и дальше. Как власть будет визуализировать свое понимание своего образа, надеюсь, мы скоро увидим. Смесь из денег, дикого вкуса, фотошопа, православия, имперских амбиций, символизма, новой хронологии, мистики, эротики, российской истории и русского авангарда. Будет милое зрелище. Как сказал однажды Лужков: "У Москвы есть свой стиль – эклектика. И мы никому не позволим его нарушать".

Самое интересное в этой истории будет взаимодействие с профессиональным сообществом. В нашей среде были герои, мечтавшие о роли государственного художника. Кто и на каких условиях впишется в новый социальный заказ? Насколько жестко он будет сформулирован? Расколется ли профессиональная среда, первые признаки чего уже наблюдаются? В ближайшее время на эти вопросы будут даны первые ответы. Есть особо бойкие художники, которые уже прямо стилизуют 1930-е годы в их наиболее тошнотворных проявлениях. Надеюсь, будущий заказчик окажется тоньше, чем они его себе представляют.

Образует ли искусство, востребованное властью, и "искусство для искусства" систему сообщающихся сосудов? Будет ли искусство, не востребованное властью, вызывать хотя бы ограниченный интерес у общества?

Эпоха реакции и общественной стагнации создающаяся общими усилиями власти и народа, как я уже сказал, отчасти благоприятна для искусства. И пока спецслужбы не сорвутся с цепи, она такой и будет оставаться. Не будет никаких каналов перетекания, но будет искусство, как автономная сфера. Оно собственно и может вызывать интерес только своей автономностью, выключенностью из всех механизмов отношений власти, купли-продажи, производства дешевых эффектов.

Нет никаких профессиональных проблем, которые бы не были проблемами человеческого существования. Когда Глен Гульд обсуждает с Иегуди Менухиным динамику и фразировку Десятой сонаты Бетховена, это те профессиональные проблемы, которые важнее для жизни мыслящего существа, чем тысячи статей аналитиков новостных каналов. Мне бы тоже хотелось говорить о живописи, в которой я немного разбираюсь. То, что на сегодня нет ни одного органа, где бы велся такой разговор, свидетельствует только о том, насколько еще сильна инерция 90-х годов. В те времена никакого основания для бесед о "художественности" не было. Даже представить их невозможно. Когда же пространство политического окончательно скукожится все встанет на свои места. Тогда в самой широкой аудитории проснется интерес ко всему, где угадывается эмоциональный подъем, творческий экстаз, мастерство, глубина. Это и будет становлением общественной среды не враждебной искусству. Доброжелательный океан, омывающий узкий круг единомышленников профессионалов. Рассчитывать на него, конечно слишком не приходится, да это и не так важно. Глен Гульд считал более целесообразным запереться в звукозаписывающей студии и общаться с музыкой, а не с аудиторией.

Получается, что обязанности художника перед обществом сводятся только к творчеству? А как же "Поэтом можешь ты не быть, но Гражданином быть обязан"?

Эти строки относятся к времени начала подъёма революционно-демократического движения. Нам до этого еще далеко. Конечно, подавление гражданских свобод и отмена всякого общественного контроля над властью в более отдаленной перспективе приведут к новому общественному подъему. Тогда, пушкинский принцип опять на время будет признан устаревшим. И для Некрасова время придет. Но мы говорим о ситуации, как она складывается сейчас. Во всяком случае, для поэзии эпоха николаевской реакции оказалась достаточно продуктивной.

К тому же, вопрос о том, что является более революционным, роман "Что делать?" или строки: "На холмах Грузии лежит ночная мгла..." не так прост. Любовная лирика содержит в себе протест против всех общественных отношений, в которых мельчают подлинные чувства. Эта лирика по настоящему разрушительна для государства понятого как машина подавления и контроля. Принцип "художественности" вообще делает существование, где прекрасного катастрофически мало, невыносимым.