Наталья Савоськина.
ДМИТРИЙ ГУТОВ: «ЛИШЬ БЫ НЕ БЫЛО СКУЧНО»
Креатив & creativity, № 13, 2004, с. 12-17.
От большинства звезд отечественной арт-сцены художник Дмитрий Гутов отличается тем, что говорить с ним хочется бесконечно. Узнавать, как лихо начиналось наше современное искусство и из каких недоразумений получаются вещи для статусных международных биеннале. Задавать самые глупые вопросы, чтобы всерьез спорить над ответами. И вместо привычного «Я так вижу» услышать: «Я не понимаю субъективного видения».
Человек-явление Дмитрий Гутов – персонаж настолько креативный, что даже не знаешь, с какой стороны к нему подойти. В его биографии более восьмидесяти выставок по всему миру, он представлял Россию на крупнейших арт-форумах. Новые проекты Гутова появляются несколько раз в году в московских галереях и с жаром обсуждаются, а он то и дело создает что-то неожиданное, зачастую радикальное, и, кажется, никогда не останавливается.
Этот человек повесил в небе над пионерским лагерем имени Гагарина облака из тысячи воланчиков, а волейбольный мяч заставил замереть в полете над сеткой. Гигантским концептуальным неводом он ловил человека-амфибию в пруду усадьбы «Кусково». Для выставки «60-е: еще раз про любовь» засыпал опилками весь Московский центр современного искусства, а богемную публику заставил удерживать равновесие на деревянных досках, перекинутых над морем грязи, которой была залита вся галерея «Риджина». Снимал на видео слепых певцов - в подземных переходах, перевернутое отражение пейзажа - из окна вагона. В его фотообъективе оказывались бизнесмены, гимнастки и родители художника, играющие в футбол со старательным выражением лиц.
Работая практически со всей системой жанров современного искусства - живопись, фото, видео, мультимедиа, инсталляция, перформанс, (произведением искусства я считаю и ценнейший сайт gutov.ru), – Гутов еще читает лекции студентам, пишет статьи, делает интервью с художниками и очень нестандартно подходит к научно-просветительской деятельности. В 1994 году Дмитрий основал Институт имени выдающегося советского искусствоведа Михаила Лифшица, где дискуссии о Гегеле проходят нараспев – подавать голос на семинарах можно только в виде оперных арий. Ну ничего святого!
- Вы - один из немногих современных художников, у кого за плечами академическая школа – питерская Академия художеств. Виноградов и Дубосарский поставили полученное в Суриковке ремесло на службу концептуальному содержанию. А в Ваших проектах образование помогает?
- Выбор учебного заведения был сделан сознательно, уже после двух лет учебы на факультете детской психологии. Естественно-научная выучка, кстати, тоже помогла: заставила оперировать фактами, а не выводами. Искусством увлекался с детства, причем Третьяковскую галерею и Пикассо открыл для себя параллельно, поэтому не было никакой истерии по поводу поедания запретного плода. Я рано понял, что в этой стране нет достаточного пространства для искусства: меня не устраивало ни то, что происходит в официозе, ни фронда конформизма. Многое в андеграундной жизнь укладывалась в советские анекдоты. Вроде тех, что сидит бабушка и печатает на машинке «Войну и мир» - потому что внук ничего, кроме самиздата, не читает. Все хотели победить советскую власть и совершенно не представляли себе, что делать дальше.
Воспитание какое? Семья - техническая интеллигенция. Детская мысль: «Если родители так интересуются искусством, то почему они инженеры? Если можно посвятить искусству всю жизнь». Мона Лиза в ГМИИ им. Пушкина – отстоял, помню, очередь. А потом попадаешь в Лувр – Джоконда за тройным стеклом. Джоконду плохо видно, но то, что сзади, очень хорошо в стекле отражается. (Отражение, как и идея прозрачности, - излюбленный мотив в творчестве Гутова – прим. Ред.)
Все с ума сходили от импрессионизма, а я говорил: «Почему не Сурбаран? Не Веласкес?» - «Да ты ничего не понимаешь!» И вот что мучило всю жизнь: приходишь на выставку в Манеж, где сотни работ, и как отличить плохие от хороших? Что значит «чувствуешь»? Я не понимаю, что такое субъективизм. Это о девушках еще можно так судить, но вот, например, хорошее вино уже надо уметь отличать. Ты его оценишь на вкус, если у тебя есть школа. Иначе могут дать кислятину за тысячу долларов – а ты не поймешь, обманывают тебя или нет.
- То есть учиться надо, чтобы не попасть под власть брендов?
- Да! Мне все равно, какая подпись стоит под картиной. Я доверяю только своему пониманию. Потому что мне известно, как происходит раскрутка на арт-рынке.
- Все же многое из того, что нынче выдают за contemporary art, отдает шарлатанством.
- Сейчас чем больше работа отдает шарлатанством, - тем она востребованнее. Шарлатанство отрепетировано и отрефлексировано. Я же просто пытался понять, почему одна икона считается лучше другой. Был чудесный магазин на Лубянке - под памятником Ивану Федорову, «Книжная находка» назывался. В субботу вечером перед ним бродила толпа менял и спекулянтов. По модернизму было издано всего две-три книжки, но они были прекрасно составлены. Бедным сегодняшним студентам до сих пор нельзя порекомендовать ничего лучшего по искусству ХХ века, чем «Кризис безобразия» Лифшица – там грамотно, с точными цитатами, изложены основные вехи истории искусства ХХ века. Что Дюшан, что Уорхол с банками «Кэмпбелл». Немножко я все это знал.
Когда мне было четырнадцать - начались бульдозерные выставки - и я стал вместо уроков бегать туда, но большого восторга уже не испытывал. 1975 год, павильон «Пчеловодство» на ВДНХ, о выставке я узнаю, слушая ночью «Голос», тетенька в кассе таинственно намекает, как пройти. А очередь стоит длиннее, чем в Мавзолей, длиннее, чем на Джоконду. В книге отзывов, полной восторженных слов («Нам открылись глаза на искусство!»), мне понравилась последняя запись некой бабушки: «Бедные, это вам только здесь открылись глаза на искусство…» Эта бабушка мне идейно близка.
- До сих пор непонятно, кто такой Дмитрий Гутов. То проповедуете реализм, то пародируете телевидение, то пишете минималистские «дзенские» натюрморты. Айдан Салахова не случайно как-то поинтересовалась, что продавать под Вашим именем? Холсты? Проекты? Теорию искусств?
- Я понимаю людей эпохи Возрождения, которые открывали пространство картины, – но нам предоставлено иное. Меня пугает однообразие, я бы умер со скуки через месяц, если бы занимался чем-то одним. И еще у меня есть слабость: люблю все новое. Правда, все старое не меньше люблю.
- Вы единственный человек на моей памяти, который внятно ответил на два «проклятых» зрительских вопроса, заданных Вам в студенческой аудитории: «Что такое современное искусство?» - «Работа со смыслами». Второй вопрос был о том, как разговаривать с людьми, которые утверждают, что «Черный квадрат» может нарисовать каждый. Вы тогда сказали: «Черный квадрат» вытекает из логики развития искусства с железной необходимостью, и художник лишь тот, кто понимает эту логику»
- Понимаешь, высшее образование – это не знание. Там учат совершенно другому. Вот одна знакомая питерская художница тоже была студенткой Академии. Ушла со второго курса, сказав, что там ничему не учат. Сломалась на Брейгеле. Как, говорю? Я же ни одной лекции не пропустил в свое время, а преподаватели с тех пор не менялись. Читает ей лекцию доктор наук, профессор, автор десяти монографий. Показывает слайд: Брейгель, «Охотники на снегу». Говорит: «Охотники возвращаются домой. Снег. Холодно». И все, следующий слайд. Девушка ожидала, что ей расскажут тайну Брейгеля. Она не извлекла главного – это и есть обучение. Не надо болтать про Брейгеля - вот основной урок!
- Но ведь простота – это самое сложное, в последнюю очередь приходящее. А модные «измы» - лишь ширмы, прикрывающие нашу неуверенность. Как, по-Вашему, слово – это инструмент созидания или разрушения искусства?
Есть миф, что художник должен мычать или нести метафизический бред. Когда говорит Олег Кулик – завораживает, но это продолжение проекта «Кулик». Настоящие тексты художников содержательнее и глубже любой интерпретации. Как-то на выездной филологической конференции к Саше Виноградову пристали: скажи да скажи, почему у вас так, а не эдак? Он поднимается: «Ну, так получилось…» Это была самая содержательная фраза из всей двухдневной конференции! Или, помню, Валерий Кошляков заходит в мастерскую к Авдею Тер-Оганьяну в Трехпрудном переулке, видит новую книгу, кидается к ней и тут же разочарованно отмахивается: «А-а, буквы…»
– На Западе Вы известны едва ли не больше, чем здесь. Были приложены серьезные усилия для вхождения в мировое арт-сообщество?
- Умоляю, не говори про современного художника «известный»: арт-мир - настолько замкнутое пространство!.. Так получилось, что усилий я не прикладывал. Просто твоя работа оказывается интересна кому-то, кроме тебя. Считается, что чем лучше ты владеешь иностранным языком, тем ты хуже как художник. Самые «герои» в этом смысле – Кулик и Бренер, которые, объездив весь мир, долгое время обходились одной фразой: «си ю лейтер». Кулик и собакой стал отчасти потому, что на английском говорить толком не мог! Так что важнейший критерий, которым художники руководствуются при выборе подруг, таков: чем больше языков знает девушка, тем больше она мне подходит.
- И на лекциях и в частных беседах Вы рассказываете безумно смешные истории – о том, как дружеские шутки заканчиваются международными выставками; как тяжело жить в одном номере с Лейдерманом и Осмоловским или бороться с клещами во время экологической акции в Сибири… Такое ощущение, что международный художественный процесс – это пионерлагерь какой-то!
- В искусстве результат настолько не соответствует затраченной энергии, что хотя бы время надо провести весело – иначе тяжко. Есть такой дико модный художник, Маурицио Кателлан, который знаменит тем, что снимает деньги с арт-организаций и тратит их с удовольствием. (В этом усматривают критику грантов и арт-институций). Однажды он попросил запереть его в музее за день до открытия выставки. Первые посетители увидели спускающиеся со второго этажа связанные шторы. Фотография места побега обошла все журналы. Он же выиграл им и придуманную премию, назначенную художнику, который ничего не сделает в течение года.
- В чем сегодняшняя актуальность критики модернизма, разработанной Михаилом Лифшицем?
- Никто меня не убедит, что модернизм - священная корова, что Сикстинская капелла и сдавленные автомобили Сезара – равноценные явления. Есть колоссальный интеллектуальный разрыв между пейзажем Левитана и цифрами Опалки, и он не в пользу Опалки. Мне не надо объяснять, почему коробка Дональда Джадда - это искусство. Но надо еще уметь отличать это искусство, от искусства, к примеру, Ван Эйка. Тот, кто думает, что это очень легко, сильно заблуждается. Во всяком случае, такой человек не поймет, почему во всех крупнейших музеях мира такие произведения соседствуют. И Лифшиц как раз довольно редкий пример такого отношения к искусству, которое отличает консервную банку Уорхла от Венеры Милосской. Но в то же время он понимает, почему они по цене почти сравнялись.
Сама биография Лифшица уникальна. Это опыт противостояния всем магистральным течениям эпохи. Он обучался в 20-е годы во ВХУТЕМАСе. То есть знал авангард изнутри. И уже там восстал против тех, кто своих предшественников бросал с парохода современности. Начал пользоваться такими запрещенными понятиями как красота, истина, реализм, классика. Радикальность этого шага сейчас трудно представить. То есть, по сути, Лифшиц был единственным, кто извлек у своих учителей главный урок и занялся отрицанием отрицания.
Он начал систематизировать взгляды Маркса и Энгельса на искусство, когда никто еще и не догадывался, что у них была ясная эстетическая теория. Но то, что под Марксистско-Ленинской эстетикой потом стало преподаваться, к Лифшицу уже отношения не имело. У него есть такая замечательная фраза, написанная в 1938 году: ««Искусство умерло! – Да здравствует искусство!» Нужно хорошенько понять первую половину этой формулы, чтобы вторая не превратилась в пустую болтовню». Так вот то, что известно, как советская эстетика, и было такой пустой болтовней.
Сегодня самое время пересмотреть всю советскую теорию искусства заново, и начинать надо с Лифшица.
- А меня смущают парадоксы Вашей биографии. Вот, например, Вы критикуете буржуазное общество, весь этот звериный консумеризм, - и так много ездите по миру. Второе: Ваша мастерская расположена в старинном доме, в милейшем Молочном переулке, рядом с Зачатьевским монастырем, по-моему, это самый душевный уголок старой Москвы…
- где квадратный метр стоит чуть ли не 10 000 долларов! Ты в курсе, что если так пойдет, то это будет самое дорогое место в мире?
- …Там бы акварели писать, а Вы делаете радикальное искусство, используете новейшие компьютерные технологии. И вот сейчас, сидя у Вас дома на кухне, глазам своим не веришь. У такого художника – уютный семейный быт, а не футуристический интерьер, вроде комнаты Бананана в «Ассе».
- Ну да, концы с концами не сходятся... Мне это напоминает историю о том, как к нам в гости пришел приятель дочери, весь из себя такой панк и говорит: «Как вы живете?! Это похоже на квартиру моей бабушки!». Оказывается, мои дети с начальной школы таскали своим одноклассникам книги Сорокина, стоявшие дома на полке. Ну как должна выглядеть «нехорошая квартира», откуда девочки-отличницы таскают запрещенную литературу?! Художник не должен выделяться в троллейбусе, радикальность нельзя разменивать на быт. Мне хорошо знаком этот драйв, когда идешь по улице и все на тебя показывают пальцем. У меня же были может и не самые длинные волосы в Москве, но в школу не пускали именно из-за этого… Я читал где-то, что лучший каратист мира работает кондуктором на местной линии в маленьком китайском городке. Ему не надо сниматься в боевиках, что-то доказывать - он и так лучший. Ты можешь пройти мимо, не заметить исключительности такого человека. И эстетику Лифшица я люблю еще и за то, что это тексты без внешних эффектов. Этот стиль отсекает профанов. Это особая темнота, которую любили философы: еще Гераклита называли «темным». Человеку необразованному покажется, что написан бред – а на самом деле идет полемика с Хайдеггером или Адорно, чьи имена в тексте даже не упомянуты.
- В практической части творчества Вы – законченный перфекционист. Любите рассказывать студентам, как всю ночь мучились с первым объектом «Искусство в быт», укрепляя стакан с водой перед дверцей серванта; как неделю мокли с утра до вечера под дождем, развешивая в воздухе воланчики; с какой дотошностью подбирали правильные лампочки для освещения обычных пылинок в Сан-Пауло; как необходимо было сохранить оттенок рисунка колец на досках, по которым публика в «Риджине» станет ходить ногами… Так ли уж важен кропотливый ручной труд в нашу виртуальную эпоху?
- Делать руками – конечно, всегда! Художник мыслит тактильно. Хотя в московской художественной среде одно время (конец 80-х –начало 90-х) возникла генерация не желающих учиться. Как сказал один мой приятель: «Если человек умеет натянуть холст, он уже не художник».
- Можно сравнивать ощущения от фото, видео и живописи?
- Физически я люблю холст, краску, но это и труднее всего. Потратить полгода на одну картину и не получить желаемого результата – большой стресс. На пленке всегда хоть что-то да получится. Плюс ко всему, давит воспоминание о великих мастерах. С другой стороны, на вопрос «Что значит учиться у греков?», классик Гете дает ответ: «Это значит - понимать, что им не у кого было учиться». Прогресс идет по кругу: кажется, все уже было-было-было, и вот - заново переживается азбучная истина. Новаторство в живописи определяется тем, до какого накала ты довел свое творчество. Еще точнее, новаторство штука совершенно второстепенная.
- Известен Ваш манифест «В защиту живописи»...
- «Кризис еще не дозрел, чтобы я мог его потребить теоретически», - сказал как-то по поводу экономической ситуации Маркс. Реальность не всегда проявлена настолько, чтобы стать изображаемой. К этому сводится критика изобразительности. Мы же сейчас находимся в ситуации, когда в результате постмодернистской «смерти» автора, читателя а также всего остального ничего уже не имеет никакого значения. И художник может позволить себе все, не оправдываясь никакими аргументами. Я, как человек старомодных взглядов, уверен, что все станет на свои места. Хотя и не очень скоро.
В Мюнхене мы ходили по античному музею с Виктором Мизиано и обсуждали, что ничего нового в искусстве с тех пор не изобрели. «Только реди-мейда не было!» - воскликнул Виктор. (Термин «реди-мейд», введенный в употребление в 20-е годы ХХ в. Марселем Дюшаном, обозначает изделие массового производства, выставляемое в качестве произведения искусства. Ключевая идея заключается в том, что при смене контекста меняется восприятие объекта, то есть произведение искусства создается путем перемещения из профанной среды в сакральную – прим. ред.) Так был же, говорю я, камень, которому поклонялись как священному предмету. С реди-мейда все и началось! И все действительно было. Но когда в музей попадет бомба, никто не сможет отличить писсуар Марселя Дюшана от обычного писсуара, а Давид Микеланджело будет опознан – даже если от статуи останется один палец.