МАРКСИЗМ И ЭСТЕТИЧЕСКОЕ ВОСПИТАНИЕ

1
Первые шаги марксизма в 40-х годах прошлого века открыли эpy великой духовной революции, с которой трудно что-нибудь сравнить в прежней истории. Будучи продолжением лучших демократических и социалистических традиций прошлого, учение Маркса и Энгельса является верным зеркалом классовой борьбы современной эпохи и научной теорией, выражающей интересы наиболее революционной силы человеческого общества.

Главной чертой марксизма принято считать открытие исторической миссии рабочего класса на пути к обществу, не знающему классовых различий и устранившему все последствия и пережитки прежних общественных антагонизмов. В "Манифесте Коммунистической партии" Маркс и Энгельс писали: "На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех" (4, 447).

Для человека, разделяющего мировоззрение "Манифеста", все это - аксиомы, но без аксиом не может быть дальнейшего научного развития. В них нуждается и та наука, которую обыкновенно называют эстетикой. Основатели марксизма не оставили нам систематически разработанной теории этого предмета с определениями "Прекрасного" и "Возвышенного" или типологией стилей. Нельзя рассматривать их глубокие мысли, имеющие отношение к искусству и литературе, как готовый ответ на каждый вопрос, возникающий в этой области,- кто требует такого ответа и уходит прочь с разочарованным видом, тот просто недалекий обыватель. И все же решение любого вопроса эстетики содержится в марксизме, как мировоззрении последовательном и цельном. Оно содержится в нем потенциально, но эта возможность близка - она имеет достаточно определенный характер.

Прежде всего не следует забывать, что идеи Маркса и Энгельса непосредственно примыкают к духовному миру эпохи Просвещения и немецкой классической философии, а это было время высокого интереса к эстетике и художественной культуре. "Современный социализм,- писал Энгельс,- хотя он по существу дела возник из наблюдения существующих в обществе классовых противоположностей между имущими и неимущими, рабочими и эксплуататорами, но по своей теоретической форме он выступает сначала как более последовательное, дальнейшее развитие принципов, выдвинутых великими французскими просветителями XVIII века,- ведь первые представители этого социализма, Морелли и Мабли, также принадлежали к числу просветителей" (20, 16).

Само собой разумеется, что в марксистском социализме дальнейшее развитие принципов эпохи Просвещения и немецкой классики явилось также глубокой переработкой всех элементов этого драгоценного наследия. Но Маркс и Энгельс сами начали с окрашенной в эстетические тона постановки вопроса, которая была характерна для их предшественников во Франции, Германии и других странах. Лишь постепенно в процессе развития своих идей они превратили гуманистический идеал Гельвеция и Дидро, Винкельмана и Лессинга, Гёте и Шиллера в историческое научное предвидение, исследуя экономические условия и материальные силы, необходимые для его осуществления.

Старая философия истории рисовала противоположность между успехами прозаической цивилизации и поэзией сердца. Она с энтузиазмом обращалась к тем эпохам, когда общество, выйдя из грубой первобытности, еще не попало в царство "пороков культуры", по выражению Канта,- этот новый мир слепой необходимости, порабощающий человека по мере того, как он освобождается от непосредственной власти природы. Какие слабые силы можно было собрать против растущего антагонизма между людьми и "психологического антагонизма" внутри самого человека, показывают "Письма об эстетическом воспитании" Шиллера - произведение глубокое в своей постановке вопроса, но почти безнадежное в его решении.

Идеал личности, далекой от всех ее односторонних типов, созданных общественным разделением труда, Шиллер, как и его предшественники, находит только в узких кружках друзей человечества и подлинной культуры, но сам понимает всю эфемерность своего ответа. Ведь эти специалисты по культивированию собственной личности также являются односторонней кастой, если не паразитическим наростом на теле общества. И можно понять Канта, который заметил, что прежде чем Геркулес стал Музагетом, хранителем муз, он должен был победить гидру. Таким образом, сама теория эстетического воспитания несла на себе отпечаток общественных противоречий, против которых она выступала, и выйти из этого круга ей было некуда в силу ее исторического горизонта, что, как известно, не зависит от людей, даже самых лучших.

С ужасом и покорностью остановилась старая философия перед стихийной нескладицей общественного процесса. Только марксизм показал, что противоречие между идеалом и жизнью, преувеличенное до болезненной крайности, имеет свои исторические корни в классовом обществе и может быть приведено к более гармоническому отношению самой общественной деятельностью людей, революционной практикой многих поколений. Причина всех превратностей судьбы, лежащих на пути святого Гумануса, заключается не в проклятии, тяготеющем над человеческой плотью, не в борьбе между духом и материей, а в определенной исторической форме материальной жизни людей. Она ведет за собой и психологический разлад, дисгармонию их сознания. Само собой разумеется, что эта ступень "антагонизма сил", по выражению Канта, не является только приготовительным классом человеческого общества, чистилищем всемирной истории, необходимым для вечного блаженства в будущем. Она также имеет свое непреходящее значение, свою безусловную сторону, которая всегда будет интересовать людей. Но это уже другой вопрос, не относящийся к нашей теме.

Маркс и Энгельс подвергли глубокому анализу противоречия общественного развития, обратившись прежде всего к той области, где берет начало их роковое влияние. Они показали, что основой этих противоречий является процесс материального производства и воспроизводства, совершаемый людьми в формах частной собственности и классовых различий, а это до известного времени неизбежно как условие возвышения человеческого общества над миром природы. Тем самым был объяснен фатальный конфликт между физической основой человека и его общественной сущностью, между "царством природы" и "царством свободы".

Поэтому, собственно, только для материализма Маркса и Энгельса человек выступает в присущем ему облике цельного существа, развивающего все заложенные в нем природой способности и черпающего из нее, в зависимости от определенной ступени своей исторической практики, потребительные ценности и естественные силы, которым он придает общественную форму. Подлинное слияние общественного начала с природным - изменение самой природы в направлении, необходимом человеку, и превращение общественности в привычку, "вторую природу" человека,- является делом истории. Таким образом, содержание эстетического идеала, основанного на том, что Шиллер назвал "прекрасной человеческой серединой", не знающей ни одностороннего физического развития, ни засилья сухого рассудка, приобретает реальную почву в материалистическом понимании истории.

Это предвидение будущего нельзя, разумеется, смешивать с мечтательной картиной идеального совершенства, присущей старой социалистической мысли. Оно не является также необходимой и утешительной ложью в духе пошлой формулы современного неомарксизма - от науки к утопии. Такое мифотворчество не имеет ничего общего ни с действительной, самоотреченной верой мыслителей прошлого, оправданной их историческими условиями, ни с глубокой и трезвой мыслью основателей марксистского мировоззрения. Оптимизм Маркса и Энгельса далек от всякой игры в утешение страждущего человечества. Утешает ли история? Нет, не утешает. Но зрелище ее мучительно трудных подъемов и отступлений дает нам силы, говоря словами Пушкина, "понять необходимость и простить оной". Ибо в конце концов эта связь причин и следствий не бессмысленна - различно лишь расстояние, отделяющее посев от жатвы.

Образование всесторонне развитого и цельного индивида совершается в историческом ходе вещей противоречиво. Эпоха "антагонизма сил" - необходимая и продолжительная, полная всяких неравномерностей и возвращений вспять переходная ступень. Подъем человеческой личности достигается жестокой ценой, путем различных обратных движений. Все прогрессивное, подчиняясь общему закону, переходит в собственную противоположность. Говоря о роли труда в истории возвышения человека над животным миром, Энгельс излагает этот процесс следующим образом.

Труд есть основное условие всей человеческой жизни - он создал самого человека. Продуктом труда, как и органом его, является прежде всего рука, достигшая в дальнейшем развитии такой степени совершенства, что она сумела, "как бы силой волшебства, вызвать к жизни картины Рафаэля, статуи Торвальдсена, музыку Паганини" (20, 488). Вместе с трудом развилась членораздельная речь, а на этой основе и вся деятельность мозга и подчиненных ему чувств. Развитие всех сторон человеческого существа здесь взаимно обусловлено, однако в дальнейшем совместная деятельность рук и головы проходит через полосу глубокого распада. Все достигнутые на почве труда общественные завоевания, действительные или мнимые (например, фантастические образы религии), все публичные силы, включая государство, являются перед общественным человеком как создания его головы - ума и воли, хотя на деле это далеко не так.

"Перед всеми этими образованиями,- пишет Энгельс,- которые выступали прежде всего как продукты головы и казались чем-то господствующим над человеческими обществами, более скромные произведения работающей руки отступили на задний план, тем более, что планирующая работу голова уже на очень ранней ступени развития общества (например, уже в простой семье) имела возможность заставить не свои, а чужие руки выполнять намеченную ею работу. Всю заслугу быстрого развития цивилизации стали приписывать голове, развитию и деятельности мозга" (20, 493). Так возникает господствовавший веками идеализм, то пренебрежение "реальным человеком", "физическим человеком", которое описывал Шиллер.

Внутренняя раздвоенность Фауста, отделение мысли от чувства, духовного от телесного - весь этот комплекс человека-амфибии, принадлежащего двум мирам, по выражению Гегеля, был связан с отделением умственного труда от труда физического, которое приняло самые односторонние и грубые классовые формы. Последствия этой пирровой победы человеческой головы над рукой были тяжелы. Природа отомстила за себя.

Животные, хотя они в известной мере обладают началом планомерной деятельности, не могли наложить печать своей воли на окружающий мир. Их хозяйничанье в природе всегда было хищническим и приводило к самым неожиданным, печальным результатам. Оно вызывало "обратное воздействие на их виновников". Животное уничтожает растительность в какой-нибудь местности, не ведая, что творит, и создавая для себя немыслимые условия существования вплоть до выбора - либо смерть, либо приспособление. Только человек благодаря труду сумел подчинить природу своим планомерным действиям. "Не будем, однако, слишком обольщаться нашими победами над природой,- говорит Энгельс.- За каждую такую победу она нам мстит" (20, 495).

Сначала воля человека, навязанная природе, вызывает те последствия, которые нужны человеку, но во вторую и в третью очередь возникают совершенно непредвиденные обстоятельства. Многие древние цивилизации оставили после себя пустыни. Не мало примеров мести природы можно найти и в более близкие к нам времена; писать об этом сегодня - почти банальность. "И так на каждом шагу факты напоминают нам о том, что мы отнюдь не властвуем над природой так, как завоеватель властвует над чужим народом, не властвуем над ней так, как кто-либо находящийся вне природы,- что мы, наоборот, нашей плотью, кровью и мозгом принадлежим ей и находимся внутри ее, что все наше господство над ней состоит в том, что мы, в отличие от всех других существ, умеем познавать ее законы и правильно их применять" (20, 496).

Как давно это было сказано! В своей переписке с Энгельсом Маркс высоко отозвался о книге немецкого специалиста по агрикультуре - Фрааса, открывшего причины омертвления некогда цветущих оазисов, испорченных умной глупостью homo sapiens. Перед человечеством, так же как перед всяким животным видом, стоит жестокий выбор, но этот выбор носит уже другой характер. Либо смерть от роковых последствий его же собственных достижений, либо победа над отвратительным чванством завоевателя. Таков наглядный урок материализма, преподносимый человеку природой, урок самосознания, то есть контроля над абстрактной претензией зарвавшейся "головы". Обществу нужен коллективный Сократ для обуздания стихийной агрессии его технических сил, своего рода бешенства человеческого ума, отчужденного от элементарной, телесно жизненной основы общественной жизни. Ибо там, где по своей физической природе не может жить человек, не нужны уже никакие чудеса его бесконечной изобретательности.

Только сознательный, диалектически развитый материализм общественного человека способен отбросить грубую утилитарность абстрактной воли и вопреки Чингисхану с электронной машиной вернуть природе ее самобытную жизнь. Ибо, по верному слову Гёте, пробковое дерево не создано для затыкания бутылок. Ограниченный утилитарный кругозор физикотелеологии XVIII века, переносившей наше понятие целесообразности на всю природу, которую она рассматривала как большой запас полезных вещей, созданных божеством, чтобы обеспечить своего любимца всем необходимым и приятным, перешел по наследству к современной технософии, провозглашающей ту же идею всеобщей утилитарности и создаваемости, абстрактную идею господства человека над сотворенным миром в светской форме.

Было бы, конечно, другой нелепостью возлагать вину за печальные разочарования нашего времени на развитие техники. Только первые, грубые формы ее, ограниченные властью частного интереса и психологией грубой пользы, ведут к опустошению природы. "Чумазому" нет дела до органического единства естественных сил, которые он нарушает, вырубая леса и отравляя воды, а оправдания для этого всегда найдутся. Само по себе, однако, развитие техники здесь ни при чем. Чем выше это развитие, тем менее оно разрушительно, тем более согласно с природой, как это видно уже в открытии "белого угля", возможностях перехода транспорта на электрическую тягу и в ряде других признаков потенциального оздоровления среды, ничтожных, конечно, по сравнению с технической культурой будущего.

Высшим принципом человеческой техники является расчет не ближайших, но более отдаленных реакций окружающего мира на планомерные действия нашего ума, или, другими словами, применение естественных сил сообразно их собственной природе, а не путем расхищения и порчи всего, что в данный момент кажется выгодным. Можно было бы доказать, что такая норма, имеющая, конечно, исторический характер, объективно, через жестокий стихийный отбор, всегда торжествовала в техническом развитии человечества. Мы видим ее осуществление уже в древнейших актах рационального хозяйства, например, в переходе от охоты к животноводству, от переложного земледелия к севообороту. Одностороннее применение каждого технического открытия всегда несло за собой тяжкую кару. Таково, например, засолонение почвы в результате искусственного орошения, которое само по себе было величайшим открытием древности. Так в настоящее время вторжение громадных сил, связанных с применением разнообразных двигателей, и особенно Большой химии, снова требует своего рода "темперированного клавира", приводящего техническую какофонию, заряженную чисто отрицательной жаждой нового, к диалектическому отрицанию отрицания или, выражаясь более возвышенным языком, к гармонии с природой.

Словом, как уже говорилось выше, техника сама по себе не виновата ни в практических эксцессах ее разрушительной силы, ни в особом фанатизме современного технобесия, создающего безумные проекты марсианских городов будущего и другие фантазии, способные в качестве противовеса к этой стерильной футурологии разжечь самые примитивные религиозные чувства и прочие формы бунта иррациональных начал против цивилизации. В известном смысле можно сказать, что техника за пределами добра и зла. Только "царь природы" несет на себе вину за последствия своих поступков.

Суровое воспитание человеческого рода на опыте его производительной деятельности есть подлинное эстетическое воспитание. Маркс говорит об этом в своем незаконченном философско-экономическом сочинении 1844 года, правда, в таких выражениях, которые еще не свободны от фейербаховской терминологии: "Лишь благодаря предметно развернутому богатству человеческого существа развивается, а частью и впервые порождается, богатство субъективной человеческой чувственности: музыкальное ухо, чувствующий красоту формы глаз,- короче говоря, такие чувства, которые способны к человеческим наслаждениям и которые утверждают себя как человеческие сущностные силы". Этому общественному богатству чувственного мира противостоит бедность его. Она является результатом мести природы за хищническое обращение с ней, вызванное отчасти животным голодом, отчасти "проклятой жаждой обогащения".
Итак, подлинное богатство человеческой жизни лежит как бы между двумя видами варварства - первобытного и цивилизованного. "Чувство, находящееся в плену у грубой практической потребности, обладает лишь ограниченным смыслом. Для изголодавшегося человека не существует человеческой формы пищи, а существует только ее абстрактное бытие как пищи: она могла бы с таким же успехом иметь самую грубую форму, и невозможно сказать, чем отличается это поглощение пищи от поглощения ее животным. Удрученный заботами, нуждающийся человек нечувствителен даже по отношению к самому прекрасному зрелищу; торговец минералами видит только меркантильную стоимость, а не красоту и не своеобразную природу минерала; у него нет минералогического чувства" (42, 122).

Маркс имеет в виду тот признак эстетического наслаждения, который Кант определил как "незаинтересованность". В материалистическом освещении эта черта бескорыстного созерцания мира не исчезает, но становится чем-то реально связанным с человеческой деятельностью. Речь идет о преодолении хищнического навязывания своей воли явлениям природы. Первая абстракция практики преобразуется в процессе труда и переходит в более высокое, "теоретическое" (как пишет Маркс в ранние годы), отношение к объективному миру, другими словами, в овладение им без грубого отрицания его собственной жизни, его реальной самобытности.

Эстетическое состояние субъекта имеет глубокий смысл не вопреки интересам и потребностям людей, а именно потому, что эти интересы и потребности в последнем счете не противоречат единству человека с природой, всегда присутствующему в его историческом существовании и всегда заново возникающему in concreto в процессе познания природы и "очеловечения" ее трудом. Эстетическое бескорыстие - высшая форма полезности. Воспитание его есть, таким образом, дело не безразличное с точки зрения практических интересов людей. Так (чтобы взять самый доступный пример), любовь к природе, будучи на первый взгляд только благородным чувством, имеет большое реальное значение в жизни общества. Охрана лесов и вод, вошедшая в привычку общественного человека, нужна ему как защита от стихийного восстановления естественного равновесия природы, от мести ее оскорбленных физических сил. То, что в первобытном обществе носит характер сакральных запретов, отчасти нелепых, отчасти рациональных и выросших на основе печального опыта, в цивилизованном обществе должно принять всеобщий характер разумной привычки, "второй природы" человека.

2
Но если так обстоит дело с учетом естественных последствий наших поступков, то гораздо труднее, говорит Энгельс, та же наука в отношении более отдаленных общественных фактов, которые из них вытекают. Закон, однако, остается тем же самым. Стихийный ход развития общества, основанного на частной собственности и классовом антагонизме, чреват различными примерами неожиданных явлений, обрушивающих на голову людей страшные бедствия. Слепое напряжение воли человека, его субъективный произвол приводят к иронии истории, то есть - к обратным результатам. Общественные силы, колоссально выросшие на почве классовой цивилизации, приобретают характер независимых от человека вещественных сил, действующих с неотразимой властью законов природы. Вместе с развитием человеческой свободы растет и сфера фатальной необходимости.

Всем своим весом последствия этого слепого хозяйничанья ложатся на большинство людей, на массы трудящихся. Развитие классового общества, особенно в его капиталистической форме, лишает их элементарных условий для сохранения личности как целого. Отделение головы от рук, "духовных потенций производства" от физической работы находит себе крайнее выражение в мануфактурной форме общественного разделения труда, которая с известными изменениями сохраняется на фабрике и, более того, переходит в одностороннюю специализацию всего общества, "холопскую иерархию профессий".

Различие природных способностей дополняется приобретенной привычкой к монотонным специфическим функциям. Рабочий на фабрике становится простым придатком к машине, и труд теряет для него привлекательность, лишаясь всех содержательных моментов. Даже простое невежество может стать общественно необходимым свойством необученного рабочего, как особая его квалификация. В своей капиталистической форме общественное разделение труда приводит к "моральному искалечению". Рука об руку с этой деградацией личности идет ее "интеллектуальное одичание", совершенно отличное, как пишет Маркс, "от того природного невежества, при котором ум остается нетронутым без ущерба для самой его способности к развитию, его естественной плодовитости" (23, 411).

В социологической формуле "массовой культуры", превратившейся в ходячую фразу наших дней, содержится только часть истины, но эта часть истины давно указана Марксом.

Значит ли это, что общественное разделение труда в "отчужденной" форме иерархии профессией не оказывает своего губительного действия на духовный уровень господствующих классов, имеющих привилегию образования и претендующих на роль "головы" по отношению к "руке" рабочего? Это далеко не так. Уже в XVIII веке и в более отдаленные времена существовала критика классовой цивилизации. Наиболее глубокие умы, принимавшие участие в этой критической литературе, никогда не упускали из виду моральной низости и духовной нищеты правящего меньшинства. Деградация господствующей личности - один из примеров иронии мировой истории и одновременно мести природы.

Еще в "Немецкой идеологии" Маркс и Энгельс писали, что, лишая трудящиеся классы всякой возможности подлинного развития, хозяева жизни сами накладывают на себя печать "нечеловеческого". Сколько презрения в критических замечаниях Маркса и Энгельса по адресу "идеологов", людей, оторванных от производительного труда, от материальной природы и даже от собственного тела - воображающих, что мир стоит на голове!

"И не одни только рабочие,- пишет Энгельс,- но и классы, прямо или косвенно эксплуатирующие их, также оказываются, вследствие разделения труда, рабами орудий своей деятельности: духовно опустошенный буржуа порабощен собственным капиталом и своей собственной страстью к прибыли; юрист порабощен своими окостенелыми правовыми воззрениями, которые как некая самостоятельная сила владеют им; "образованные классы" вообще порабощены разнообразными формами местной ограниченности и односторонности, своей собственной физической и духовной близорукостью, своей изуродованностью воспитанием, выкроенным по мерке одной определенной специальности, своей прикованностью на всю жизнь к этой самой специальности - даже и тогда, когда этой специальностью является просто ничегонеделание" (20, 303-304). Воспитывая детей в отрыве от физического труда, говорит Маркс, средний и высший классы причиняют им вред. "Пользуясь привилегиями этих классов, ребенок вынужден страдать и от их предрассудков" ( 16, 198).

В широко известной теперь рукописи 1844 года Маркс переводит критику "эстетического эгоизма", заключенную в произведениях Канта и Шиллера, на более реальный язык. Истинное бескорыстие вкуса противоположно не только первобытной грубости чувства, но в еще большей мере - цивилизованному сведению всего богатства чувственного мира к одному-единственному чувству обладания. "Частная собственность сделала нас столь глупыми и односторонними, что какой-нибудь предмет является нашим лишь тогда, когда мы им обладаем" (42, 120). Собственник знает лишь элементарное потребление предмета, который не интересует его сам по себе, в своем своеобразии, самостоятельном бытии. Вся природа и все плоды общественного труда для него только объект грубого присвоения, в отличие от присвоения общественного, человеческого. Владелец денег может быть уродлив и туп, но к его услугам красота и разум, купленные за деньги и потому теряющие свое подлинное качество.

Экономическая психология денег, раскрытая Марксом в ранние годы, вошла как необходимая подчиненная часть в его зрелые произведения конца 50-х - начала 60-х годов. Так, в черновом наброске "Капитала", рукописи 1857-1858 годов, мы читаем: "Деньги как чисто абстрактное богатство - в котором угасает всякая особенная потребительная стоимость, а стало быть, и всякое индивидуальное отношение между владельцем и товаром - попадают также и во власть отдельного лица как абстрактной личности, относясь к его индивидуальности совершенно чуждым и внешним образом. Но вместе с тем они дают ему всеобщую власть в качестве его частной власти. Это противоречие изображено, например, Шекспиром:

"Что вижу? Золото? Ужели правда?
Сверкающее, желтое...
Тут золота достаточно вполне
Чтоб черное успешно сделать белым,
Уродство - красотою, зло - добром,
Трусливого - отважным, старца - юным,
И низость - благородством. Так зачем
Вы дали мне его? Зачем, о боги?
От вас самих оно жрецов отторгнет,
Подушку вытащит из-под голов
У тех, кто умирает. О, я знаю,
Что этот желтый раб начнет немедля
И связывать и расторгать обеты;
Благословлять, что проклято; проказу
Заставит обожать, возвысит вора,
Ему даст титул и почет всеобщий
И на скамью сенаторов посадит.
Увядшим вдовам женихов отыщет!
Разъеденная язвами блудница,
Та, от которой даже сами стены
Больничные бы отшатнулись,- станет
Цветущей, свежей и благоуханной,
Как майский день. Металл проклятый, прочь!
Ты, шлюха человечества..."
(Шекспир. Тимон Афинский [акт IV, сцена III]).

То, что за все отдается и за что отдается все, выступает как всеобщее средство коррупции и проституции" (46, ч. 2, 433). Но царство денег, этой властной силы, расточающей все высокое и благородное в патриархальных формах общинной жизни (Gemeinwesen, по выражению Маркса), есть только предварительная ступень к самодержавию капитала.

Буржуазный способ производства уже в присущем ему понятии производительного труда отрицает собственное содержание всякого дела, его качественной стороны и его действительной производительности с общественной точки зрения. Для капиталиста, каким бы он ни был в своей частной жизни, важно лишь возрастание прибавочной стоимости. Такова логика этого способа производства, не зависящая от доброй или злой воли его действующих лиц. "Производительный труд,- пишет Маркс,- это всего лишь такой труд, который производит капитал. Разве не дико, вопрошает, например (по крайней мере, что-то в этом роде), г-н Сениор, что фортепьянного мастера следует считать производительным работником, а пианиста нет, хотя без пианиста фортепьяно было бы абсурдом? Однако дело обстоит именно так. Фортепьянный мастер воспроизводит капитал; пианист обменивает свой труд только на доход. Но ведь пианист производит музыку и удовлетворяет наше музыкальное чувство, а в известном смысле также и производит его? Действительно, он это делает: его труд что-то производит; но из-за этого он еще не становится производительным трудом в экономическом смысле; он так же мало производителен, как и труд помешанного, производящего бредовые фантазии. Труд является производительным лишь в том случае, когда он производит свою собственную противоположность. Поэтому другие экономисты утверждают, что так называемый непроизводительный работник является косвенно производительным. Например, пианист дает стимул производству: отчасти тем, что он настраивает нашу индивидуальность на более активный, жизнерадостный лад, или же в том обыденном смысле, что он пробуждает новую потребность, для удовлетворения которой применяется больше усердия в непосредственном материальном производстве. Но тем самым уже признается, что производительным является только тот труд, который производит капитал; признается, следовательно, что тот труд, который этого не делает, как бы полезен он ни был,- а он с таким же успехом может быть и вредным,- не является производительным с точки зрения процесса капитализации и, стало быть, является непроизводительным трудом" (46, ч. 1, 257-258).

Итак, любой труд, представляющий самую полезную или самую высокую человеческую деятельность, если рассматривать ее по существу, не производит никакой ценности в рамках существующей при капитализме системы человеческих отношений, пока он не превратится в свою собственную противоположность, то есть не отречется от его собственной своеобразной ценности. И эта ценность - моральная, эстетическая и любая другая - существует, с точки зрения практической жизни людей, только из милости, во всяком случае, как нечто второстепенное и несущественное, оплачиваемое, как всякая услуга или непроизводительный расход, делаемый, например, из благотворительных целей. Вот почему Маркс писал, что капиталистический способ производства враждебен искусству и поэзии. Он практически унижает всякую независимую духовную деятельность, приравнивая ее к бреду помешанного, и оправдывает эту деятельность лишь в том случае, если участие в процессе капитализации, то есть подчинение материальным законам возрастания стоимости, доказывает ее непосредственную полезность.

Закон накопления есть практическая основа той социальной болезни, которая внушает людям мысль, что последним мерилом всякой духовной ценности является польза. Необходимую связь этого взгляда с развитием буржуазного общества Маркс показал еще в "Немецкой идеологии" на примере французских просветителей. Последнее, разумеется, нисколько не мешало ему понимать, что утилитарная точка зрения просветительной эпохи гораздо честнее лицемерных елейных фраз религиозной морали и филантропии ее наследников - светских попов буржуазного либерализма. Но Маркс и Энгельс еще не знали и не могли знать, какие превращения суждено было испытать утилитарному мышлению буржуазного типа в XX веке, создавшем множество различных версий аскетического отрицания искусства и поэзии или ограничения их чисто практической целью под флагом успехов современного производства и даже во имя революции. Впрочем, им уже пришлось иметь дело с превращенной формой буржуазности в лице уравнительного коммунизма.

Действительно полезным обществу искусство может быть лишь в своем истинном и свободном виде, поскольку оно изменяет самого субъекта, участвующего в материальном производстве. А это возможно лишь в процессе освобождения человека от принудительного и чрезмерного труда для более высоких занятий, независимых от "внешней целесообразности", по выражению Маркса. Одним словом, это связано с уничтожением капитализма и его пережитков в сознании людей.

Что касается прошлого, то история человеческого труда у всех народов, но особенно в античной древности и в эпоху позднего средневековья, знает такой период, когда само развитие производительных сил приняло форму, благоприятную для инстинктивной художественной деятельности, форму личного мастерства. Маркс рассматривает эту ступень как закономерную полосу наибольшей близости между материальным трудом и трудом художника. Их непосредственная связь в ремесле требует уже некоторого возвышения над простой затратой мускульной силы, но еще не ставит человека-художника в противоречие с механизмом, работающим независимо или почти независимо от его искусства. Такая ступень относительного единства физического и духовного в человеке лежит между простым количественным нагромождением массы физических сил, объединенных распоряжением "головы" (например, в общественных работах Египта, Этрурии, Индии), и капиталистическим производством, в котором носителем мастерства все более становится машина - новый способ отделения "головы" от рабочих "рук".

"Чем больше производство основывается еще на простом физическом труде,- пишет Маркс,- на применении силы мускулов и т. д., короче - на физическом напряжении и физическом труде индивидов, тем в большей степени увеличение производительной силы заключается в их массовом совместном труде. В эпоху ремесла, являющегося наполовину искусством, возникает противоположное явление: обособление и индивидуализация, мастерство одиночного, но некомбинированного труда. В своем действительном развитии капитал комбинирует массовый труд с мастерством, но делает это таким образом, что массовый труд утрачивает свою физическую мощь, а мастерство существует не в рабочем, а в машине и в фабрике, действующей как единое целое посредством научной комбинации людей и машин. Общественный дух труда получает свое объективное существование вне отдельных рабочих" (46, ч. 2, 20-21).

Но рабочий реально существует как отдельный человек, и отнять у него "общественный дух" его труда - это значит лишить его того удовлетворения, которое имел средневековый ремесленник. Это значит также лишить искусство той практической и народной почвы, которую оно имело в лучшие времена своего расцвета, когда "полухудожественный труд" резчика или цехового живописца служил пьедесталом для художественного труда в собственном смысле слова.

В буржуазном способе производства происходит объективное отделение личности от ее возможного художественного развития, и потому сам труд становится проклятием, как и рассматривает его классический теоретик буржуазной политической экономии - Адам Смит. Состояние, тождественное "свободе" и "счастью", он видит в "покое". Впрочем, продолжает Маркс, Смит был прав, поскольку труд в форме рабства и барщины или как наемный труд капиталистической эпохи всегда заключает в себе что-то отталкивающее, ибо он совершается по внешнему принуждению. Но отсюда, конечно, нельзя сделать вывод, что таким был труд всегда, даже в прежней человеческой истории. В этом отношении Адам Смит является представителем ограниченного буржуазного мышления. "Например, даже полухудожественного работника средних веков нельзя подвести под его определение" (46, ч. 2, 110).

Маркс и Энгельс хорошо понимали, каков счет приобретений и утрат буржуазного периода истории. Модное в те времена краснословие прогресса для них не существовало. Но, понимая, что развитие капитализма враждебно "прекрасной человеческой середине", единству природы и общества, необходимости и свободы, физического и духовного в человеке, основатели марксизма не выдвигали какой-нибудь идеал эстетического воспитания, основанный на искусственном уходе от современной действительности и обращении к прошлому. Маркс отвергает, например, точку зрения Прудона с его мелкобуржуазной утопией, основанной на романтической критике прогресса. Возвращение к "интегральному" рабочему, похожему на средневекового ремесленника-художника, было бы реакционной попыткой вернуть утраченную идиллию. Эта мечта сама по себе может быть сколь угодно прекрасной. "Однако развитие противоречий известной исторической формы производства есть единственный исторический путь ее разложения и образования новой" (23, 499).

В своем основном экономическом произведении Маркс писал, что развитие форм организации производства от мануфактуры к фабрике заключает в себе возможность преодоления односторонности частичного рабочего и перехода к труду более всеобщего характера, основанному на выделении простейших однородных элементов всякого технологического процесса. Развитие техники и вмешательство науки в производство создают основу для развития человека нового типа, способного к участию в самых различных производственных процессах. И эта разносторонность, прошедшая через период односторонней специализации, покоится на совершенно иных технических условиях, чем примитивное умение делать все у древнего земледельца или средневекового ремесленника.

Но пока существует капитализм, такие возможности приносят большинству человечества только бедствия, прямые или замаскированные внешним благополучием. Производительные силы все более превращаются в силы разрушительные. Общественный процесс производства прерывается опустошительными экономическими катастрофами или переходит в медленное гниение, когда высокая конъюнктура бывает куплена ценой растраты общественного богатства на войны и колоссальный рост непроизводительной надстройки. Такая экономика невозможна без закрепления устойчивой нищеты, с одной стороны, и потребления ради потребления - с другой, она немыслима без иллюзии счастья, ведущей к постоянным разочарованиям и приступам анархии. И все же те, кто столь близоруко, руководствуясь лишь тупым инстинктом собственника, стихийной жаждой обогащения, направляют весь общественный процесс от ухаба к ухабу, неведомо для самих себя создают условия для уничтожения мира частной собственности со всеми его духовными последствиями.

3
Согласно учению Маркса и Энгельса могильщиком буржуазного общества является революционный пролетариат, выросший и закаленный на капиталистической фабрике. Еще в своей ранней работе "Положение рабочего класса в Англии" (1844) рядом с картинами потрясающих бедствий Энгельс рисует светлый образ поднимающегося рабочего, полного сознания своего человеческого достоинства, знакомого не только с Шелли и Байроном, но и с Гельвецием, Гольбахом, Дидро в доступных изданиях, выпущенных английскими социалистами.

Много лет прошло с тех пор, как Маркс и Энгельс впервые открыли историческую перспективу подъема рабочего класса, и многое изменилось с тех пор. В самой истории рабочего движения нашли себе отражение те противоречия, которые породили его революционное сознание, его протест против старого классового мира. Было бы глупостью думать, что величайшее массовое движение современности явится триумфальным шествием в земной рай, без отступлений и кризисов, без измены и заражения нового старым, без вульгаризации великих идей, растущей часто из самого расширения массы участников этого движения, захваченных им, как писал Ленин. Но было бы еще большей глупостью терять из виду историческую перспективу, открытую Марксом и Энгельсом, под влиянием тех явлений, которые затемняют ее, иногда до неузнаваемости. Законы диалектического движения остаются в силе. Они распространяются не только на старый мир, но и на те общественные силы, которые призваны его уничтожить во имя будущего. Историческое мировоззрение марксизма остается верным, несмотря на все осложнения и перипетии мирового общественного процесса.

Освобождая самого себя в ходе социалистической революции, рабочий класс освобождает все общество от рабства перед вещественными силами. Этот перелом, как не раз говорили основатели марксизма, является подлинным созданием человеческого рода, окончательным выделением его из животного мира, ведущего стихийную жизнь, и настоящим скачком из "царства необходимости" в "царство свободы". Обращаясь к этим известным понятиям кантовской философии, Маркс и Энгельс хотели сказать, что ответ на мировые загадки прежней общественной мысли заложен в революции рабочего класса и создании коммунистического общества. Коммунизм, писал Маркс в 1844 году, "есть действительное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом. Он - решение загадки истории, и он знает, что он есть это решение" (42, 116).

Таким образом, уничтожение частной собственности может стать началом новой эры в истории, основанной на планомерном развитии жизни, не вызывающем роковых последствий и не приводящем к обратным результатам.

Вот Гегель, и книжная мудрость,
И смысл философии всей.

С этим тесно связано освобождение всех человеческих способностей и чувств от господства сухого рассудка и грубой чувственности, знающих только одностороннюю точку зрения владельца или потребителя. Краткое изображение нового общества и его психологии в произведениях Маркса и Энгельса нередко заставляет вспомнить "эстетическое государство" Шиллера.

Если Гегель идеализировал стихийный процесс общественного развития, в котором "всеобщее" в образе мирового духа подавляет личность и приносит в жертву истории совершенство "прекрасной души", то в учении Маркса и Энгельса условием освобождения общества является освобождение каждого индивида. "Общественная связь индивидов между собой как ставшая самостоятельной, властвующая над индивидами сила, как бы ее ни представлять себе - как силу природы, случайность или в любой другой форме,- есть необходимый результат того, что исходным пунктом, здесь не является свободный общественный индивид" (46, ч. 1, 141). Понимая историческую неизбежность тех этапов всемирной истории, когда поступательное развитие общества не может совершаться иначе, как за счет личных отношений и живой плоти человеческого существа, классики марксизма допускают возможность другой формы прогресса. В этом самая глубокая мысль их учения-и чем более оно переходит в жизнь, тем меньшей кровью совершаются любые общественные завоевания.

Само собой разумеется, что для Маркса и Энгельса речь идет не о формальной свободе частного лица в духе буржуазной демократии, которая на практике приводит к громадному расточению человеческих сил, как об этом свидетельствуют признания ее же собственных сторонников. Однако все поправки к анархии частных интересов в буржуазном государстве означают лишь восстановление некоторых средневековых и монархических институтов, каковы - единовластие, наделенное неограниченными полномочиями, господство чиновников, улаживающих взаимоотношения между различными общественными группами, и другие виды чрезмерно растущей политической надстройки, если не просто диктатура сабли. Весь исторический опыт говорит о том, что на этом пути возникают лишь бесконечные повторения одной и той же общественной драмы. Если продолжение человеческой истории возможно, то, хотят этого люди или не хотят, им придется избрать другие пути.

Речь идет о свободе реальной, которая, наряду с прочими условиями, предполагает создание человека нового типа, свободного от калечащей системы общественного разделения труда. Конечно, известное разделение труда и даже подчинение одних людей другим в процессе производства необходимы во всяком обществе. Но это разные вещи, объединенные только общим названием. Любые софизмы на этот счет бессмысленны и позорны. Задачей коммунистического строя, подготовленной развитием производительных сил в рамках капитализма, является уничтожение грубого неравенства между людьми, в том числе и неравенства профессий, пожизненного, а часто и наследственного закрепления за человеком определенной социальной функции, деления людей на работников умственного и физического труда, чиновников и простых смертных, естественных начальников и подчиненных.

Общество, всегда создающее новые формы господства "головы" над "рукой" (что не проходит даром для самой "головы"), в большом долгу у "физического человека". А мы уже знаем, что в природе вещей лежит расплата за всякое нарушение ее законов. Существование занятий, ставящих одних людей в зависимое положение по отношению к другим, есть явное нарушение исторической нормы, принадлежащее, правда, самой истории. Было время, когда "кража чужого рабочего времени" являлась условием развития общественного богатства. Классики марксизма никогда не стояли за возвращение от богатства к бедности, они понимали, что победа над бедностью, даже в антагонистической форме господства богатого меньшинства, связана все же с развитием "всеобщих сил человеческой головы". Без античного рабства и других форм присвоения чужого труда не могло быть классического искусства Греции, поэзии трубадуров, драмы Шекспира и даже революционной лирики Гейне. Не могло быть, сказал однажды Энгельс, и современного социализма. Но без этой кражи чужого рабочего времени, насильственной или совершаемой при внешнем согласии подчиненного большинства, не могло быть и всех уродливых явлений человеческого духа, периодических кризисов культуры, прерывающих ее поступательное развитие, и прочих форм деградации, постоянно грозящих ей как расплата за паразитическое развитие "головы".

Великой заслугой капитализма Маркс считал то обстоятельство, что этот способ производства ценой величайших жестокостей создал такое положение, при котором главной основой богатства становится уже не непосредственный труд, выполняемый другим человеком, и не время, в течение которого он работает, а "присвоение его собственной всеобщей производительной силы, его понимание природы и господство над ней в результате его бытия в качестве общественного организма, одним словом - развитие общественного индивида". Это сказывается уже в крупной промышленности и непосредственном применении науки в производстве. "Прибавочный труд рабочих, масс перестал быть условием для развития всеобщего богатства, точно так же как не-труд немногих перестал быть условием для развития всеобщих сил человеческой головы" (46, ч. 2, 214).

Этот исторический факт, как всякий общественный прогресс, инстинктивно сознается людьми еще до того, как его содержание может быть полностью реализовано. Отсюда на первых порах растет для общества новая опасность. Нет подлинной свободы без устранения неравенства между "многими" и "немногими", без примирения "головы" и "рук" на почве общественного дела. Никто не хочет занимать подчиненного положения, в котором работа одного человека на другого, неизбежная во всяком коллективном труде, выступает односторонне, за счет одних в пользу других. Я такой же, как ты,- вот господствующее сознание нашего времени от одного края мира до другого, и это сознание рождает не только благо, но и зло. Одно лишь более или менее формальное утверждение равенства всех людей может привести к обратному результату, то есть служить не социальной революции, поднимающей массы, а реакции, снова подчиняющей их. Это прекрасно понимали критики демократии еще со времен Бёрка и Токвиля, если не со времен Платона и Полибия. Они рисовали тиранию, опирающуюся на зависть "многих" по отношению к более благополучным "немногим", как неизбежное завершение демократического движения масс. Чем яснее для каждого, что эпоха коренного неравенства прошла, тем опаснее остатки этого неравенства в настоящем и тем страшнее могут быть, как в моральном, так и в других отношениях, последствия всякой задержки в реализации единого "общественного индивида", подготовленного развитием производительных сил.

Не следует забывать, что нравственное сплочение угнетенного большинства под властью старых господ было источником всего великого в истории прежней культуры. Это была народная почва, с которой невидимой нитью связаны все чудеса искусства и поэзии. Вот почему Савельич в "Капитанской дочке" Пушкина, несмотря на свое рабское положение и свои забавные черты,- привлекательная личность, сохранившая народный тип. Напротив, Смердяков, несмотря на свое бунтарство и французские вокабулы, отравленный завистью к равным ему по природе законным детям Федора Карамазова, только лакей и хам. Но смердяковщина, это разложение человеческого образа, не является следствием равенства - она является следствием неосуществленного, недостаточно реализованного на деле равенства. Таков наш ответ тем, кто пытается найти доказательство слабости коммунистического идеала, пользуясь аргументами в духе "грядущего Хама" Мережковского. Все эти выпады против демократии - также новая мерзость смердяковщины, но верно то, что история, с ее способностью разыгрывать всякие шутки, с ее трагикомической иронией, не ждет - "что делаешь, делай скорее".

4
Здесь естественно возникает тема пролетарской культуры. Сильно испорченная сомнительными теориями и бесконечным повторением одних и тех же фраз, она отнюдь не является темой прошлого. Но этот вопрос требует особого внимания, и обращение к нему может отвлечь нас в сторону, не говоря уже о том, что оно, по всей вероятности, еще не своевременно. Вернемся к общей постановке вопроса об изменении человека при переходе от строя частной собственности к строю коммунистическому.

В связи с этой картиной тех антропологических процессов, которые в наши дни можно только предвидеть, основатели марксизма писали о всестороннем развитии личности. Опираясь на высокое развитие техники, человек будущего сумеет переходить от одного вида труда к другому в зависимости от своих дарований и коллективных потребностей. Это вовсе не значит, что в таком обществе люди должны стать плохими специалистами, как отказ от "своего" клочка земли и "своего" дома вовсе не означает, что жизнь человека должна утратить всякий уют и личное своеобразие. Кочевой быт среди холодного технического совершенства "отличного нового мира", сатиры-утопии Олдоса Хаксли - картина ложная, переносящая в будущее общество мещанские и казенные предрассудки. Против подобных идей Маркс и Энгельс высказывались еще в "Немецкой идеологии".

Частная собственность не тождественна с личным присвоением. Скорее наоборот, собственность - это грубая скорлупа личности, стесняющая ее свободное развитие. То же самое относится к вопросу о профессии. Артистическое исполнение определенной работы не ослабеет от того, что работник будет свободен от профессионального идиотизма. Мы видим это отчасти уже в наши дни, когда развитие множества тончайших специальностей в науке приводит к сближению самых отдаленных наук и появлению замечательных открытий в пограничных областях.

Всестороннее развитие личности не предполагает также ее отказ от преимущественных интересов в определенной области. Уже старые социалисты, по словам Маркса и Энгельса, вовсе не утверждали, "будто каждый должен выполнять труд Рафаэля,- они полагали только, что каждый, в ком сидит Рафаэль, должен иметь возможность беспрепятственно развиваться" (3, 392). Таким образом, речь идет не о дилетантском переходе из одной области в другую, но о возможности для индивида свободно найти себя среди различных направлений человеческой жизнедеятельности без фатальной власти случая, который навсегда закрепляет человека в определенной сфере труда.

С другой стороны, нельзя применять к дарованиям людей коммунистического общества ограниченную мерку старого мира, основанного на социальном неравенстве. Еще Гельвеции, полемизируя против односторонней теории гения, выдвинул демократическую мысль о равной способности всех людей к творческим достижениям. Но при своем неисторическом взгляде, общем до некоторой степени для всей просветительной литературы, Гельвеции ничего не мог противопоставить реальному различию в уровне одаренности кроме идеи сильных страстей, возбуждающих силу таланта, и механической теории научения.

Само собой разумеется, что никакая система научения не сделает из бездарности гения. Другое дело исторический взгляд на этот предмет, то есть объяснение неравенства талантов общественными условиями, действовавшими в течение многих поколений и перешедшими в некоторые исторически созданные природные свойства индивидов, распределенные крайне неравномерно. Такой взгляд предполагает, конечно, не устранение всякой разницы между индивидами, не отрицание их своеобразия (что противоречит понятию индивидуальности и столь же невозможно, сколь и реакционно), а устранение навязанного отупляющей обстановкой классового общества среднего уровня, который делает большие способности в каждой области редким исключением.

Общий подъем нормы одаренности по-новому ставит традиционный вопрос об отношении гениальной личности к массе. Исторические примеры показывают, что в определенное время рождается и находит себе естественное развитие множество талантов определенного типа, скажем, в живописи или музыке; другое время, напротив, бедно ими. Так, например, человек, стоявший у гроба первого великого художника эпохи Возрождения, мог бы стоять у колыбели последнего из них. Почему же нельзя представить себе более широкий урожай талантливых людей во всех направлениях культурной деятельности, при наличии, разумеется, благоприятных исторических условий?

"Исключительная концентрация художественного таланта в отдельных индивидах и связанное с этим подавление его в широкой массе,- писал Маркс,- есть следствие разделения труда. Если бы даже при известных общественных отношениях каждый индивид был отличным живописцем, то это вовсе не исключало бы возможности, чтобы каждый был также и оригинальным живописцем, так что и здесь различие между "человеческим" и "единственным" трудом [1] сводится к простой бессмыслице" (3, 393).

Такая мысль устраняет значительную часть трудностей, которые мещанскому сознанию кажутся абсолютным препятствием на пути к созданию всесторонне развитого человека коммунистического общества. Более широкое распространение таланта, не подавляя оригинальный тип художника и потребность общества в настоящих артистах своего дела, лишает искусство оттенка профессиональной узости. В "Манифесте Коммунистической партии" Маркс и Энгельс указывали на революционную историческую роль капитала как нивелирующей силы. "Буржуазия лишила священного ореола все роды деятельности, которые до тех пор считались почетными и на которые смотрели с благоговейным трепетом. Врача, юриста, священника, поэта, человека науки она превратила в своих платных наемных работников" (4, 427.) То, что в капиталистическом мире является унижением человеческого духа, при переходе к новым условиям коммунистического общества будет необходимым прогрессом духовного равенства людей.

Известное выравнивание между индивидом и обществом является неизбежным следствием уничтожения классов и традиционной лестницы профессий. Но равенство без мещанской уравнительности, в основе которой лежит простая жадность, есть истина общественных отношений. Оно является естественной почвой для нравственного подъема людей, ибо любая исключительность, как и любое одностороннее преимущество, в конце концов унизительны.

При наличии тех условий, которые предполагает марксизм, всякий, "в ком сидит Рафаэль", сумеет развить свой талант до вершины мастерства. Разумеется, это уже не будет непосредственным единством материального труда и духовного творчества, как в эпоху ремесла. Свободное творчество будущего должно быть опосредовано изменением самого материального базиса, создающего почву для этой свободы за пределами необходимого труда. Практической основой возможного развития личности является, в глазах Маркса и Энгельса, устранение ограниченных рамок труда вследствие изменения условий производства. "В пределах коммунистического общества - единственного общества, где самобытное и свободное развитие индивидов перестает быть фразой,- это развитие обусловливается именно связью индивидов, связью, заключающейся отчасти в экономических предпосылках, отчасти в необходимой солидарности свободного развития всех и, наконец, в универсальном характере деятельности индивидов на основе имеющихся производительных сил" (3,441).

Этот "универсальный характер деятельности" растет, хотя и неравномерно, из самого производственного процесса, и нужен был гениальный взгляд Маркса, чтобы заметить его зачатки уже в XIX столетии. Успехи современной автоматизации промышленности и взаимодействие различных специальностей в науке приближают общество к осуществлению его пророчества, хотя было бы пустой иллюзией преувеличивать эти возможности в настоящее время.

"Универсальный характер деятельности" должен отразиться, по мнению Маркса и Энгельса, и в области художественного труда. Подобно многим своим современникам (например, последователю Фейербаха - Рихарду Вагнеру), основатели марксизма предвидели историческую тенденцию к сближению различных искусств. Так, в "Немецкой идеологии" мы читаем: "Во всяком случае при коммунистической организации общества отпадает подчинение художника местной и национальной ограниченности, целиком вытекающее из разделения труда, а также замыкание художника в рамках какого-нибудь определенного искусства, благодаря чему он является исключительно живописцем, скульптором и т. д., так что уже одно название его деятельности достаточно ясно выражает ограниченность его профессионального развития и его зависимость от разделения труда. В коммунистическом обществе не существует живописцев, существуют лишь люди, которые занимаются и живописью как одним из видов своей деятельности" (3, 393).

Само собой разумеется, что такая постановка вопроса предполагает, что человек будущего, если в нем "сидит Рафаэль", имеет для своих занятий живописью достаточно времени, свободного от других занятий и других форм деятельности, трудовой и общественной. Дальнейшее повышение удельного веса науки в производстве, создание высокой автоматической техники и широкое знакомство с нею уже в детском возрасте сделают возможным свободное развитие индивидуальности по ту сторону материального труда. "Происходит свободное развитие индивидуальностей, и поэтому имеет место не сокращение необходимого рабочего времени ради полагания прибавочного труда, а вообще сведение необходимого труда общества к минимуму, чему в этих условиях соответствует художественное, научное и т. п. развитие индивидов благодаря высвободившемуся для всех времени и созданным для этого средствам" (46, ч. 2, 214).

В третьем томе "Капитала" Маркс дает ответ на вопрос о возможности "царства свободы", стоявшего перед умственным взором писателей XVIII века как недостижимый идеал: "Царство свободы начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно лежит по ту сторону сферы собственно материального производства. Как первобытный человек, чтобы удовлетворять свои потребности, чтобы сохранять и воспроизводить свою жизнь, должен бороться с природой, так должен бороться и цивилизованный человек, должен во всех общественных формах и при всех возможных способах производства. С развитием человека расширяется это царство естественной необходимости, потому что рас- ширяются его потребности; но в то же время расширяются и производительные силы, которые служат для их удовлетворения, Свобода в этой области может заключаться лишь в том, что коллективный человек, ассоциированные производители рационально регулируют этот свой обмен веществ с природой, ставят его под свой общий контроль, вместо того чтобы он господствовал над ними как слепая сила; совершают его с наименьшей затратой сил и при условиях, наиболее достойных их человеческой природы и адекватных ей. Но тем не менее это все же остается царством необходимости-По ту сторону его начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести лишь на этом царстве необходимости, как на своем базисе. Сокращение рабочего дня - основное условие" (25, ч. 2, 386-387).

В наши дни буржуазные авторы, считающие себя большими либералами, часто жалуются на то, что освобождение масс от бремени продолжительного рабочего дня и возникновение досуга не сопровождается подъемом культуры. Свободное время заполнено пустыми развлечениями и грубым ничегонеделанием или даже способствует всяким эксцессам и дикостям, начиная с пьянства. Эти реакционные фразы, подкрепляемые мнимыми социологическими исследованиями, вовсе не новы, но трудно себе представить что-нибудь более жалкое. Мучительное ощущение скуки, возникающее у существа, лишенного всякого влияния на свою судьбу, не занятого общественной деятельностью, раздавленного тупостью внушаемой ему информации, которая остается вредной схоластикой, даже если она прямо не развращает и не подталкивает к одичанию,- все это служит доказательством неспособности Калибана подняться над своим культурным уровнем!

Маркс и Энгельс имели в виду другую свободу. Они имели в виду свободу, завоеванную в борьбе и состоящую прежде всего в активном творчестве общественной жизни, основанной на равном участии всех в управлении хотя бы малой частью коллективного дела. Вот та реальная почва, на которой будет расти научное и художественное воспитание масс. Более развитые индивидуальности могут принять участие в нем на равных началах, а не в качестве просвещенных покровителей, капризно отворачивающих свой лик от "массовой культуры". Да вы-то откуда взялись, господа, и далеко ли ушло ваше степенство от ходячих представлений и штампов современного культурного ритуала?

Однако вернемся к нашему изложению. В известном смысле марксизм принимает различие между царством необходимости и царством свободы, областью материального труда и той сферой, где совершается развитие человеческой силы как самоцель и где внешняя целесообразность уже не играет главной роли. Различие это неустранимо, хотя и не в том смысле, который придавал этому факту немецкий идеализм времен Канта и Фихте. Прежде всего учение Маркса и Энгельса видит зависимость царства свободы от материального базиса - необходимого труда.

Но это еще не все. В ранние годы Маркс и Энгельс пользовались терминологией, которая впоследствии не удовлетворила их и была отброшена ими. Они говорили об устранении труда, диалектическом "снятии" его (Aufhebung der Arbeit). В действительности основатели марксизма имели в виду не упразднение необходимого процесса производства ради первобытной идиллии, но упразднение труда в форме, прославленной буржуазными экономистами, а именно в форме "отчужденного труда", производящего свою противоположность - капитал, возвращение труду его привлекательности, устранение абстрактного противоречия между внешней рассудочной целью и жизнедеятельностью человека. В зрелые годы они выражали эту мысль более ясно и точно.

Действительно, труд есть жизненная потребность, и лишение его до полной бездеятельности столь же болезненно для человека, как и чрезмерность труда. Воздействуя на внешнюю природу, человек изменяет свою собственную природу. "Он развивает дремлющие в ней силы и подчиняет игру этих сил своей собственной власти" (23, 188 - 189). Первоначальные инстинктивные формы труда переходят в целесообразное напряжение сил цивилизованной эпохи. Но одновременно труд становится "отчужденным", лишившимся всякого жизненного интереса. "Голова" господствует над "рукой", "духовный человек" отрывается от "физического", по выражению Шиллера.

Мы уже знаем, что с известного времени деление людей на трудящихся и праздных становится не только излишним, но и прямо опасным для прогресса и сохранения общества. Маркс указывает на историческую тенденцию к сведению необходимого труда до минимума, сокращению рабочего дня, освобождающему время для художественного и научного развития. Однако полное освобождение человека от труда, и притом труда физического, было бы для него громадным бедствием.

Маркс ссылается на разработку этого вопроса у социалистов прошлого, особенно у Оуэна и Фурье: "Из фабричной системы, как можно проследить в деталях у Роберта Оуэна, вырос зародыш воспитания эпохи будущего, когда для всех детей свыше известного возраста производительный труд будет соединяться с обучением и гимнастикой не только как одно из средств для увеличения общественного производства, но и как единственное средство для производства всесторонне развитых людей" (23, 494 - 495).

Автор "Капитала" ценил идеи английского экономиста Беллерса, предшественника Оуэна: "Джон Беллерс, истинный феномен в истории политической экономии, уже в конце XVII века с полной ясностью понимал необходимость уничтожения нынешней системы воспитания и разделения труда, порождающих гипертрофию и атрофию на обоих полюсах общества, хотя и в противоположном направлении" (23, 499).

Задача будущего общества - уничтожить взаимно противоположное уродство, разрыв между головой и руками вместе с отражением этого противоречия в различных формах психологического конфликта. Одной из подобных форм является, например, привычное в известных условиях обратное отношение между физическим наслаждением и духовным самоотречением личности. Коммунистическое общество, пишут Маркс и Энгельс в "Немецкой идеологии", ведет к устранению моральной противоположности аскетизма и наслаждения. Кантовская антиномия должного и желаемого утратит свою историческую почву, и цельный человек, свободный от этой традиционной раздвоенности, станет настолько же непосредственно общественным существом, насколько богатым будет его опосредование растущим могуществом производительных сил. Если падение системы частной собственности и неисчерпаемой силы зависти, которая является ее дополнением и монументальным пережитком, очистит человека, то облегчение жизни само по себе сделает требования морали менее сверхчеловеческими, более доступными его телесной природе. Словом, если можно так выразиться, пропасть между трансцендентным нравственным началом Канта и эмпирическим чувственным миром, в котором живет человек, будет заполнена общественной организацией и техникой, которая возьмет на себя также часть его внутреннего бремени. Вместе с невыносимой тяжестью современной цивилизации исчезнет и стремление к эксцессам, демоническая жажда нарушения любых общественных норм, столь характерная для нашего времени. Скованная энергия человеческого характера, освобожденная от этой печати дьявола, примет здоровое направление. И тогда война между долгом и влечением будет казаться таким же доисторическим фактом, как жизнь без огня и крыши над головой. Только в зеркале искусства эти психологические проблемы останутся вечным напоминанием о безднах, окружающих вавилонскую башню, возведенную человеком. Очень может быть, что драматизм своего положения в физическом мире наши потомки будут чувствовать острее, чем мы,- ведь "умножающий знание умножает и скорбь". Но это уже другой уровень чувства по сравнению с грубой коллизией души, подавленной своим рабством и стремящейся украсть для себя малую долю радости и свободы.

5
В своих произведениях классики марксизма не раз возвращались к теме воспитания человека будущего - свободного от гипертрофии и атрофии способностей, прекрасно развитого физически и духовно. Но в общем они не рисовали картины безмятежного счастья, и главная их заслуга состоит в изучении пути к этому идеалу. Уже в 1845 году Маркс писал:

"Материалистическое учение о том, что люди суть продукты обстоятельств и воспитания, что, следовательно, изменившиеся люди суть продукты иных обстоятельств и измененного воспитания,- это учение забывает, что обстоятельства изменяются именно людьми и что воспитатель сам должен быть воспитан. Оно неизбежно поэтому приходит к тому, что делит общество на две части, одна из которых возвышается над обществом (например, у Роберта Оуэна).

Совпадение изменения обстоятельств и человеческой деятельности может рассматриваться и быть рационально понято только как революционная практика" (3, 2).

Как часто общественная философия останавливалась перед этой преградой, не решаясь сделать необходимый шаг! То, что сам человек, впитавший в себя все отрицательные черты своего исторического пути, нуждается в коренном изменении, было давно замечено не только социалистами, но и множеством других писателей, чья критика заключала в себе те или иные демократические и социалистические элементы. Это старая истина, что вся обстановка жизни в классовом обществе большей частью не воспитывает, а развращает людей, делая их физически и духовно неполноценными. Итак, среда виновата, эпоха. Но кабы вы не были такими подлецами, сказал Глеб Успенский, то и эпоха была бы не та. Верно и это. Значит, люди должны изменить свою собственную жизнь, а для того, чтобы изменить ее, они сами должны измениться к лучшему. Нужно было выйти из этого порочного круга, в котором объективные условия определяются сознанием и волей человека, а субъект исторической деятельности, в свою очередь, зависит от объективных условий.

В качестве выхода много раз предлагалось средство эстетического воспитания. И это не было простой фантазией, ибо в эстетической жизни людей, даже под гнетом рабства, крепостничества, капитализма, сияла возможность иного, лучшего человека, более достойного своей общественной сущности, единого с природой и самим собой. Именно в форме "Прекрасного" наглядно являлся людям неясно сознаваемый идеал их общественного бытия - единства субъекта и объекта, предметного мира и человеческой деятельности. Таково наиболее глубокое содержание эстетической литературы прошлого, а вместе с тем и причина громадного интереса к ней у каждого мыслящего существа.

Но мы уже говорили о том, что утопия эстетического воспитания, имеющая давнюю традицию, всегда оставалась только мечтой. И в ней так же, как в каждой слишком идеальной мечте, можно найти отражение тех противоречий общественной жизни, которые хотели устранить воспитатели человеческого рода.

Чтобы устранить эти противоречия, нужен был новый шаг исторического самосознания. В учении о взаимодействии человека и природы на почве чувственно-предметной, производительной деятельности Маркс и Энгельс нашли действительный выход из неразрешимых трудностей прежней общественной науки. Прежде всего они поставили ум и волю людей в их естественную зависимость от реальных условий жизни и тем умерили неосновательные претензии человека на превосходство над царством природной необходимости. Но это еще оставалось в пределах прежней материалистической традиции. Маркс и Энгельс широко развили ее, показав, что на сцене всемирной истории люди сами являются актерами и авторами своей собственной драмы.

Противоречие людей и обстоятельств, в пределах которых они действуют, относительно. Оно вырастает в безнадежную антиномию лишь в определенные эпохи, которые сами являются частным случаем, а не всеобщим мерилом. В понятии "революционно-критической практики" марксизм охватывает процесс возвышения людей над их собственным ограниченным уровнем, в котором они являются только слепым продуктом истории. Подлинное самосознание исторической ситуации есть обратный рефлекс наших действий, изменяющих ее, поднятый самой практикой человека на ступень объективной картины действительного мира. Так изменяется сама человеческая природа и становится относительно свободной в пределах необходимости.

Благодаря этой постановке вопроса диалектика субъекта и объекта, человека и природы получила материалистическое, то есть единственно здравое, реальное освещение. С другой стороны, сам материализм возвысился до понимания субъективного, деятельного начала, которое до тех пор отождествлялось с чисто духовной деятельностью,- ведь дуализм духа и тела был неизбежным следствием разрыва между "головой" и "руками" в истории общества. Вместе с коренным изменением всей философской ориентации современного мировоззрения возникла и более прочная база для научной эстетики, развивающей во многом верные предначертания старой эстетической мысли. Конечно, это только основа, но мы не можем пожаловаться на ее бедность.

Для диалектического материализма характерна точка зрения развития и, можно даже сказать, естественно-исторического развития мысли, вместо аксиоматики рассудка, устанавливающей свои условно взятые абстрактные схемы. Маркс и Энгельс не возвестили миру десять заповедей готовой доктрины. Они ставили себе задачу дать верное отражение объективной исторической ситуации их времени, не лишенной всеобщего значения и бросающей свет на всю прежнюю историю. Они не выдавали себя за вождей человечества, дарующих ему тысячелетнее царство, и не кормили его обещаниями близкого рая. Если такие догматические иллюзии все же возникли, то не будем забывать, что история марксизма также является реальной историей, в которой возможно все человеческое. Эти иллюзии следует отнести за счет недостаточного влияния пролетарской культуры, содержанием которой является марксизм.

В марксизме как научной теории отсутствует деление общества на "воспитателей" и тех, кому они оказывают благодеяние, воспитывая их. Основой подлинного общественного воспитания является сама революционно-критическая практика масс. Она представляет собой реальный факт, независимый от любой теории, но в ней заложена своя историческая норма, подсказывающая нашему уму, в каком направлении он может действовать на объективный ход вещей. В сущности говоря, мы уже знаем ее. Если ум и воля желают иметь успех, они должны опираться на самостоятельное развитие той реальной среды, которая является предметом их субъективного вмешательства, а не навязывать ей свое правило, подобно завоевателю. Чингисханы не всегда умирают в своих шатрах, и, во всяком случае, последствия их господства ложатся тяжким бременем на других. Природу нельзя месить, как тесто, так же нельзя поступать и с природой исторической. Народ никогда не является чистой доской, на которой, по выражению одного современного политического деятеля, можно писать самые лучшие письмена. Ирония истории неукоснительно действует и здесь. Если общественное воспитание не пробуждает народы к активному творчеству жизни, если воспитатель печется о них, как о малых детях, опасаясь каждого вольного движения с их стороны, то следствием этой воспитательной системы может быть только дикий протест обывательщины и обратные движения истории. Такая общественная педагогика, казенная или либеральная, всегда вела к жестокому разочарованию.

То же самое относится к области эстетического воспитания. Общественная роль искусства и развитие человеческого вкуса, способного ценить предметы окружающего мира не только с точки зрения грубой пользы, растут на почве демократического подъема масс в едином процессе революционной переделки обстоятельств и людей. Здесь также, говоря словами Маркса, воспитатель должен быть воспитан. Он не является педагогом-диктатором, внушающим толпе свои идеи или свои формальные открытия. Лишь та система эстетического воспитания может рассчитывать на прочный успех, в которой обе стороны - художник и публика, воспитатель и его коллективный Эмиль - в последнем счете равны, равны перед законом инстинктивного народного чувства истины и развитого артистического понимания.

Теорию искусства, великого в своей непонятности, требующего знания математики новейших художественных течений, с полным правом можно назвать глупым чванством. Воинствующие мюриды этой новой теории, несущие гибель всякому реализму, даже не представляют себе, насколько она совпадает в своем исходном пункте с очень старой теорией других завоевателей общественной психологии, против которых они как бы воюют. Не все ли равно - верит эстетический воспитатель в то, что посредством рекламы и научения он может вбить в голову обыкновенного человека свои формальные выдумки, доказав ему, например, что консервная банка не хуже Венеры Милосской, или рассматривает свою деятельность как внушение полезных идей в заманчивой форме художественного мастерства? В обоих случаях он исходит из того, что публика, подлежащая воспитанию, есть быдло, которым можно манипулировать по своей воле.

Оба направления нередко совпадают практически, когда, например, сюрреалисты, факиры абстракции или "попизма" выдают свои нелепые фокусы за выражение протеста против американской агрессии во Вьетнаме или примыкают к другим прогрессивным общественным акциям. Их метод кажется даже более удобным для служения политическим целям, чем работа художника, пишущего свои картины в традиционной форме, то есть изображающего явления действительного мира. Его формальный принцип не безразличен к содержанию и потому нуждается в особом повороте сюжета, согласовании его с истиной глаза, истиной красоты, присутствующей даже в изображении предметов уродливых и страшных, если такое изображение уместно. Полезное влияние прекрасных или прекрасно изображенных форм может быть очень косвенным - оно поднимает общий духовный уровень общественного субъекта и тем способствует его борьбе. Но такое участие в ней легко представить как недостаточно близкое. Что же касается художника-модерниста, то, как совершенный безбожник по отношению к истине и красоте, он представляется более ловким слугой и с легкостью заменяет недостаток художественной правды политическими намеками. Вот почему среди мятежной братии современного западного искусства не мало политических авантюристов, спекулирующих на "левизне", и по мере того, как художественная традиция выветривается из вздорных выдумок какого-нибудь "минимального искусства", остается только политика, большей частью очень плохая.

Учение Маркса и Энгельса исходит из объективной истины действительного мира, существующего независимо от нашей воли и обладающего собственным развитием. Поэтому в марксизме не может иметь места тот взгляд на пользу, приносимую искусством, который делает из него простую систему знаков, необходимую для служебных целей, для выражения нужных идей. Теория знаков и дидактическая эстетика, рассматривающая искусство как простое средство внушения,- то и другое относится к идейному кругозору XVIII века. Оба эти "инварианта", как теперь любят писать, неизменно повторялись в радикально-буржуазных движениях следующего столетия. Они существуют и сегодня, в гораздо менее оправданной и часто реакционной форме.

Утилитарные теории "разрушения эстетики", как это ни странно, перешли по наследству к сторонникам чистого искусства. В наши дни среди них особенно много холодных доктринеров, желающих внушить человечеству что-то с их точки зрения нужное ему, например, идею "реварваризации" или "раскультуривания". Все хотят быть полезными обществу и предлагают свои "кодовые системы", способные вывести его на большую дорогу. Но что считать полезным для общества и какая система знаков является художественной, то есть принадлежит искусству? Это главный вопрос. Ведь существует множество подобных систем, быть может очень нужных в своей области, но не имеющих никакого отношения к деятельности художника и эстетическому чувству воспринимающего субъекта. Если даже принять, что художественный образ является знаком, условно взятым для выражения определенных идей, что, разумеется, требует проверки, то все же ясно, что не всякий знак есть художественный образ и не всякое воздействие на чувство и мысль воспринимающей публики является эстетическим. Что же касается понятия пользы, то оно само требует уточнения.

Скажем кратко - полезнее всего для общества объективная истина. Относительно же формы, в которой она выражается, ясно, что форма художественная также не безразлична к содержанию и не является нейтральным кодом, способным выразить все, что угодно. Нельзя истину доказывать ложью, писал Белинский,- мысль совершенно справедливая, указывающая на простую сущность дела. Еще недавно марксистскую эстетику обвиняли в том, что она понимает художественную форму как простое средство для передачи полезных общественных идей. Теперь роли переменились, и нам приходится доказывать, что реализм формы имеет громадное самостоятельное значение, не только служебное, "коммуникативное". Ибо форма сама по себе есть отражение действительности, и малейшие ее детали суть капиллярные сосуды всей системы кровообращения художественной правды. Каждое слово писателя, каждый штрих художника - небольшие истины, развивающие общее содержание художественного целого до полной конкретности, и без них содержание есть пустая абстракция, то есть ложь. Каждый волос - это идея, метко сказал один русский художник прошлого века.

Словом, если искусство существует для передачи информации (что нельзя назвать счастливой метафорой), то при любых условиях лучше всего передается по этой системе связи то, что верно. В противном случае автомат портится. Нагнетайте сколько хотите преувеличенные импульсы, нажимайте на психику самыми экстравагантными знаками и мелодраматическими положениями, кричащими, "провокативными" и парадоксальными формами, никакого эстетического эффекта вы не добьетесь, и самое большее - сумеете превратить вашего подопытного кролика в полного кретина. Лучшая система знаков - с точки зрения искусства - это реальные образы, верные действительности, сохраняющие ее собственные измерения и пропорции, ибо "коммуникабельна", как любят теперь болтать смешные жеманницы, precieuses ridicules обоего пола, только истина. Правда соединяет, ложь разобщает.

Что касается ходячего представления о том, будто целесообразно рассчитанными средствами можно внушить людям все, что угодно, то история на каждом шагу отвергает эту пустую идею. Превосходно разработанные нацистами методы психотехники, употребление ими всяких устрашающих средств, вроде черепа со скрещенными костями, не оказывали нужного действия на Восточном фронте, а те идеи, посредством которых Гитлеру удалось повести за собой массы немецкого народа, были проникнуты великогерманским шовинизмом и потому совершенно чужды другим нациям. Более удачливы были нацисты в разжигании национальной розни, но так как намерение завоевателей бросалось в глаза, то за вычетом некоторых исключений у них в конце концов ничего не вышло. В самой Германии партии Гитлера удалось достигнуть успеха только потому, что она шла к власти под лозунгом борьбы против социального и национального угнетения немцев. Таким образом, "системой знаков", которой пользовались нацисты, была ложь как суррогат истины. Из этого видно, что решает не умелая техническая система управления чужой душой, а содержание дела. И это так даже в тех случаях, когда, на первый взгляд, победила "большая ложь".

В течение веков господство религиозного воспитания покоилось на иллюзии решения социального вопроса церковной моралью и верой в потустороннюю справедливость. Но великие художественные произведения, возникшие на религиозной почве, не могут служить доказательством того, что искусство безразлично к истине содержания. Они не являются также подтверждением теории, согласно которой между "информацией", передаваемой художником, и принятой им "системой знаков" существует отношение условности. Единственный верный вывод состоит в том, что путь истории искусства сложен и абсолютная истина в этой области, так же как и во всякой другой, складывается, по выражению Энгельса, из бесконечного ряда относительных заблуждений.

В поисках лучшего люди часто заблуждаются, и бывают такие исторические положения, когда их иллюзии ближе к истине с большой буквы, чем иные ее более просвещенные и формально правильные выражения. Но такого не бывало никогда - чтобы любой обман или самообман, нас возвышающий или нет, остался без всякого вредного влияния на то, что может выдумать ум и сделать рука человека. Объективный расчет безошибочно справедлив. Бездарность является наказанием за всякую попытку навязать людям ложную идею, пережившую свое историческое оправдание, и, в свою очередь, эта бездарность применяемых средств заставляет подозревать, что сама цель не безупречна.

Главный порок распространенного в нашем веке "технократического" представления о воспитательной роли искусства состоит в том, что воспитание, по существу, заменяется именно навязыванием, идеологическим или техническим втеснением. Но истина не навязывается, она постигается сама собой из ее объективного содержания. Когда же что-нибудь навязывается - это и значит, что внушаемое таким образом содержание лишилось статуса истины, если имело его в прежние времена. Мы можем только помочь истинному содержанию родиться в сознании людей, помочь этому акту рождения сократовским методом повивальной бабки. И дело вовсе не в том, что методы воспитателя должны быть мягки и нежны. Лучше встряхнуть человека, чтобы он встал на ноги и пошел, чем вести его на помочах при помощи прозрачных педагогических приемов, которые он видит насквозь и ненавидит. Дело не в либерализме приемов, а в том, чтобы между воспитателем и тем, кого он хочет воспитывать, не было пропасти, чтобы все между ними было начистоту, на равных началах.

Таким образом, везде проявляется общий закон материалистического миропонимания, согласно которому успех наших действий зависит не только от целесообразного напряжения ума и воли. Даже в технике это не так, и мы уже знаем, что в этой области метод Чингисхана обращается против самого завоевателя. Тем более это относится к технике изменения человека - его воспитанию. Здесь также нужно рассчитывать не только первые, ближайшие результаты наших внушений, но и то, что получится из этого усердия в более широком масштабе, - словом, рассчитывать, исходя из более широкого принципа, чем простой расчет. Прочным является лишь то, что опирается на органическое активное саморазвитие людей. Эту истину знал уже один из создателей педагогики - Ян Амос Коменский.

Как существует мнимое господство над природой, ведущее к обратным последствиям, так существует и мнимое изменение человека, делающее его, на первый взгляд, цивилизованным и современным, но пробуждающее в его груди самые дикие и первобытные страсти. В наши дни ложное воспитание колеблется между казенным либерализмом, "разрешающим все", как пишут теперь на Западе, и черносотенным, неофашистским возвращением к предкам ради спасения от этого вавилонского распутства. Так и в более высокой области - с одной стороны, весь балаган современных художественных и философских течений, отвергающих разум, но неспособных даже на честное изуверство монаха-молчальника, с другой стороны - поиски новой тоталитарности в любом вкусе, не исключая бессмысленного повторения цитат из Мао, лишь бы снова найти какую-нибудь прочную догму. Этот круговорот современной, по существу, буржуазной идеологии имеет свойство повторяться на все более низком уровне, и найти рациональное решение вопроса кажется невозможным. Однако вспомните то, что Маркс писал о здоровом нравственном климате, созданном Парижской коммуной за краткое время ее существования. Если собрать воедино все примеры неразрешимых вопросов, смущавших умы людей в разные времена, то получилась бы очень смешная книга.

Ни возвращение к розге, ни плоский авангардизм с его базарной свободой от всяких норм в любой области, будь это искусство или секс, не могут решить задачи изменения человека, более настоятельной, чем открытие новых источников энергии или новых пищевых ресурсов. И другого решения, кроме того, которое было однажды указано Марксом и Энгельсом, пока не видно. Нравственное здоровье общества зависит от воспитания самих воспитателей в общем подъеме исторического творчества масс. Вы скажете, может быть, что это слишком общий ответ. Сделайте его более конкретным, если сие от вас зависит. Во всяком случае, ясно одно - чем больше задерживает история развязывание массовой активности подавляющего большинства людей, тем страшнее могут быть и обязательно будут слепые формы протеста против общественного безволия, тем благороднее дело тех общественных сил, которые имеют право называться коммунистическими, так как они видят свою задачу в освобождении творческой воли большинства.

Никто не хочет больше служить другому, и так же точно никто не хочет больше служить пассивным материалом для воспитания со стороны других людей. Понять эту истину современности - еще далеко не все, но уже многое. Начиная с первых шагов цивилизации, народная фантазия соединяла понятие воспитания с образами благодетелей человеческого рода, "культурных героев", как их называет этнография. Традиция деления общества на два этажа - на реформаторов и тех, чей облик они должны изменить, сохранилась и в "Государстве" Платона, и в "Граде божием" Августина, и в "Океании" Гаррингтона, и в обществе заговорщиков Бланки. Коммунистическая партия, основанная Марксом и Энгельсом, была первой общественной силой, отказавшейся от этой дистанции между воспитателем и его паствой, хотя всякий читавший переписку основателей марксизма знает, как далеки они были от всякой идеализации масс.

6
Поскольку марксизм считает самодеятельность народов реальным содержанием истории и не рассматривает спонтанное развитие общественной практики как нечто абстрактно противоположное духу с его претензией на исправление мира, в этой системе взглядов отсутствует гипертрофия формального элемента, столь характерная для прежних теорий эстетического воспитания. Наиболее ранний пример подобного формализма можно найти в древнекитайской науке "ли" - науке условностей и церемоний, связывающих людей. Но можно было бы также сделать традиционную ссылку на Канта, несмотря на все расстояние, отделяющее его от административной эстетики Древнего Китая.

Значение формы нашего освоения мира и нашего поведения в нем не безразлично для самого содержания дела. Однако чисто формальное бескорыстие не может победить эгоистический интерес реальной личности, рассматривающей предметный мир с точки зрения собственной пользы. Действительная чистота формы, нравственной и эстетической, рождается только в рамках единства народных интересов; она нуждается в сплочении людей на почве их общественного порыва. Формальные связи, церемонии, зрелища его не заменят. Грандиозные массовые театральные постановки и весь классический пафос французской революции не помогли Робеспьеру победить противоречия классов. Осталась утопией и веймарская классика Гёте. Прекрасное непосредственно, тогда как всякий формализм есть рассудочная тенденция, состоящая в намеренном удалении от мира, и даже у больших художников она не более оправдана, чем абстрактная общественная тенденция, отвергнутая Энгельсом в его известных письмах о реализме. Здесь также гипертрофия и атрофия с разных сторон дополняют друг друга.

Не будем приводить в этой статье примеры литературных суждений Маркса и Энгельса, подтверждающие их взгляд на историческую диалектику содержания и формы в эстетической культуре общества. Все это ныне общеизвестно. Скажем еще раз - глубокий и верный взгляд основателей марксизма, подготовленный классической немецкой эстетикой, предполагает такое отношение между художником-воспитателем и массой людей, внимающей его проникновенному слову, которое связывает их равенством и взаимным пониманием. Искусство нуждается в органическом единстве с народом на почве истины и общественной справедливости. Такого единства, конечно, не может быть в мнимой художественной культуре, сложившейся под влиянием классовой, профессиональной и всякой другой монополии. Расцвет искусства есть признак народного подъема, который так или иначе, прямо или косвенно говорит о себе в завоеваниях художественной мысли. При всех исторических отклонениях от этого общего правила, имеющих свое конкретное объяснение, такое условие является драгоценным даром истории, и без него не может быть ничего великого ни в искусстве, ни в его влиянии на широкую публику.

Приведем только один пример, из которого можно видеть, как неразрывно близки с точки зрения марксизма общественная роль искусства и эстетическое развитие народных масс. В Берлине 90-х годов XIX века существовал демократический театр "Freie Volks-buhne", связанный с рабочим движением. Во время своей последней поездки на континент в связи с Цюрихским конгрессом II Интернационала Энгельс присутствовал на одном из спектаклей этого театра. И вот как описывает он свои впечатления в письме к Лауре Лафарг от 18 сентября 1893 года:
"Вчера мы были на спектакле "Свободной народной сцены" ["Freie Volksbuhne"] - театр имени Лессинга, одно из самых лучших и приятных в Берлине помещений, был снят для этого случая. Места разыгрываются как между подписчиками в лотерее, и можно увидеть рабочих, мужчин и женщин, в креслах партера и в ложах, в то время как буржуа могут попасть на галерку. Публика проявляет такое внимание, такую преданность, такой энтузиазм, которые не сравнимы ни с чем. Никаких аплодисментов до закрытия занавеса, затем настоящая буря. Но в патетических сценах - потоки слез. Ничего удивительного, что артисты предпочитают эту публику всякой другой. Пьеса была довольно хороша, а игра гораздо лучше, чем я ожидал. Прежнее мещанство исчезло с немецкой сцены как в игре, так и в характере пьес" (39, 104).

В конце XIX века, в эпоху широкого роста социалистических партий, вопрос об эстетическом воспитании народных масс принял более практический характер. Но само собой разумеется, что пока все условия личного развития - в руках имущих собственников, этот вопрос не поддается сколько-нибудь полному решению.

"Что такое просвещение - спрашивал Вильгельм Либкнехт в 1872 году.- По классическому определению греков - kalos kagathos, добро и красота, выраженные в личности, "развитие всех добродетелей", как определяет Аристотель цель воспитания, гармоническое развитие всех дремлющих способностей личности, как физических, так и духовных. Подобно тому как телесная гармония немыслима, если не развиты нормально все мышцы, сухожилия и кости тела, так и духовная гармония предполагает нормальное развитие всех духовных задатков. Буржуазия стремится достичь духовной гармонии тем, что заглушает в рабочем все духовные способности".

Не выигрывает от этой классовой несправедливости и сама культура. "Пусть нам не говорят,- продолжает Либкнехт,- о науке и об искусстве в современном обществе. Искусство принуждено "побираться", и, вместо того чтобы просвещать народ, оно продает себя богатым и сильным мира сего. Горе современному художнику, который, веруя в свое высокое призвание, дерзнул бы быть самостоятельным, не пожелал бы вымаливать позорящее покровительство благородных меценатов путем низкой лести, паразитства и даже худшего, не стал бы покупать за наличные похвалу прессы! Можно побиться об заклад, что ему суждено умереть с горя или с голоду, что его замолчит или заклюет насмерть продажная печать, рассматривающая всякого художника, не платящего ей дань, как мятежного преступника, которого надлежит беспощадно истребить".

В речи Либкнехта "Знание сила - сила знание" есть и призыв к отрицанию жалких коммерческих суррогатов духовной жизни, известных в наши дни под именем "массовой культуры". Все это существовало уже сто лет назад, разница чисто количественная. Но приведем подлинные слова одного из ближайших последователей Маркса и Энгельса: "Каждый книгопродавец скажет вам, что наша классическая литература, как упрекал нас в этом Бокль, для народа не существует,- лишь за последнее время, когда вышли очень дешевые издания, некоторые произведения наших великих писателей начинают проникать в средние круги населения; книги наших ученых являются для массы письменами за семью печатями; духовную пищу народа составляет повседневная печать: газеты и дешевая беллетристика. К несчастью, с этой духовной пищей дело обстоит так же, как и с той телесной, которой народ принужден довольствоваться: подобно последней, она фальсифицирована, нездорова и столь же вредна для духа, как та - для плоти. У нас нет ни одного листка для легкого чтения, задачей которого явилось бы облагорожение читательского вкуса. Основанные на принципе спекуляции, они преследуют лишь одну цель: наживу. А нажиться легче всего, если плыть по течению, подлаживаться к господствующим предрассудкам, взывать к слабостям, к низменным страстям и к грубым инстинктам. Зато они пользуются популярностью в массах "образованной" и необразованной черни и покровительством сильных мира сего, заинтересованных в том, чтобы народные массы не получали такого просвещения, которое "дает свободу", того знания, которое является "силой". Дешевая рыночная литература, по преимуществу распространяемая в народе,- я причисляю сюда так называемые подписные серии романов и т. п.,- почти вся (кажется, можно сказать - вся) представляет собой по форме жалкий хлам, а по содержанию - опиум для разума и нравственный яд".

Разумеется, все можно фальсифицировать, даже протест против фальсификации. Критика Либкнехта имеет здоровое содержание, что же касается современной критики "конформизма" читателей бульварных романов, то она слишком часто стремится бросить тень на обыкновенного человека и его здоровые потребности, извращаемые буржуазной коммерцией, так же точно, как она извращает, например, потребность в лучшей жизни продажей наркотиков. Для старого немецкого социалиста из этого факта следовало нечто прямо противоположное тому, что проповедуют многие современные критики "маскульта".

Либкнехт еще успел отвергнуть декадентски натуралистическую струю, возникшую в качестве побочного течения в общем русле германской социал-демократии. Главная мысль провозглашенной им политики культурного и эстетического подъема рабочего класса состояла в том, что "идеалы, умершие в среде немецкого мещанства, живы среди рабочих" и "рабочий класс является носителем современной культуры с тех пор, как буржуазия отказалась от этой роли".

Лучшим содержанием культурной политики старой социал-демократии было стремление соединить рабочее движение с традицией немецкой классики. Многое в этом направлении сделал такой превосходный социалистический писатель, как Франц Меринг, умерший коммунистом.

К сожалению, не все лидеры германской социал-демократии стояли на этом уровне, и вступление в эпоху империализма отразилось также на культурно-воспитательной работе партии, заразив ее духом буржуазного культурничества. Правда, возможность иметь у себя на полке дешевое издание Шиллера также было уступкой, вырванной рабочим классом у отечественной буржуазии, но мирное повышение собственного духовного уровня быстро приобрело пассивный и реформистский характер, вместо того чтобы служить революционному подъему личности, сочетающему стремление к kalos kagathos классической культуры с пролетарской волей к борьбе.

Чтобы выйти за пределы марксистской ортодоксии тех лет, при всех ее достоинствах по сравнению с открытой ревизией Маркса, нужно было сделать следующий шаг. Не подлежит никакому сомнению, что традиция революционного марксизма нашла себе дальнейшее развитие в деятельности В. И. Ленина. Это относится ко всем областям теории и практики - дело Октябрьской революции едино.

7
В эпоху Ленина свержение власти буржуазии и строительство социалистического общества стали практической реальностью. Переход к новому, еще не изведанному общественному устройству совершился в трудных условиях голода и разрухи, послевоенного одичания и враждебных происков капиталистического мира. Но даже независимо от этого эпоха практического осуществления общественных идей марксизма нуждалась в более ясном определении границ между ближайшей задачей и более отдаленными целями борьбы. Ленин сделал это в своей книге "Государство и революция", развивая положения, высказанные Марксом в его критике Готской программы.

"У Маркса нет ни тени попыток сочинять утопии,- писал Ленин,- по-пустому гадать насчет того, чего знать нельзя. Маркс ставит вопрос о коммунизме, как естествоиспытатель поставил бы вопрос о развитии новой, скажем, биологической разновидности, раз мы знаем, что она так-то возникла и в таком-то определенном направлении видоизменяется" [2]. Но отсутствие утопий не означает отсутствия цели. Такой идеальной целью была для Маркса и Ленина высшая фаза коммунизма.

На первой ступени коммунистического общества существует необходимость строжайшего контроля со стороны общества и со стороны нового, социалистического государства над мерой труда и мерой потребления. Лишь после того как исчезнет порабощающее. человека подчинение его разделению труда, а вместе с тем и противоположность труда умственного и физического, когда труд перестанет быть "средством для жизни" и станет "первой потребностью" жизни, когда осуществится "всестороннее развитие индивидуумов" и в огромной степени вырастет общественное богатство, лишь тогда новый общественный строй сумеет "совершенно преодолеть узкий горизонт буржуазного права".

Это значит, что не нужно будет больше следить за мерой труда и мерой потребления. Люди станут добровольно трудиться в соответствии со своими способностями и забудут о старой привычке, "заставляющей высчитывать, с черствостью Шейлока, не переработать бы лишних получаса против другого, не получить бы меньше платы, чем другой". Точно так же и распределение продуктов не потребует больше нормирования со стороны общества - каждый будет свободно брать "по потребностям".

В описании высшей стадии коммунизма у Маркса и Ленина ясно выступает один момент - освобождение человека от односторонне развитой, закрепленной узким горизонтом буржуазного права "шейлоковской" власти рассудка. Само собой разумеется, что эта свобода предполагает громадное изменение и условий жизни, и самих людей. Буржуазные ученые объявляют коммунизм утопией, зубоскаля над мнимым обещанием коммунистов дать каждому право получить от общества без всякого контроля любое количество трюфелей, автомобилей, фортепьяно. Такие насмешки, говорит Ленин, обнаруживают только невежество и корыстную защиту капитализма. "Невежество,- ибо "обещать", что высшая фаза развития коммунизма наступит, ни одному социалисту в голову не приходило, а предвидение великих социалистов, что она наступит, предполагает и не теперешнюю производительность труда и не теперешнего обывателя, способного "зря" - вроде как бурсаки у Помяловского - портить склады общественного богатства и требовать невозможного" [3].

Глубокие слова! Мысль, выраженная так просто, что она кажется слишком доступной. Между тем в ней содержится больше философии, чем в самых известных трактатах, исследующих демоническую природу современного человека. Одно неотделимо от другого - свобода от рассудочного высчитывания как со стороны личности, так и со стороны общества предполагает исчезновение психологии старого бурсака с его иррациональным бунтом против норм и правил общежития, старого обывателя, способность требовать невозможного или воевать против культуры в диких выходках озорства и хулиганства. Мы живем в такое время, когда все это стало мировой проблемой и предметом целой литературы.

Но как добиться исчезновения бурсака Помяловского? Ленин не раз подчеркивал, что антиобщественные и нелепые формы проявления личной энергии являются реакцией на старую привычку жить в казарме, созданной прежним классовым обществом, особенно в эпоху империализма. Там, где человека со всех сторон окружает чужое, казенное, он мстит за себя самым рабским образом, стараясь перехитрить общество, стоящее перед ним как чуждая сила. Он грабит его где можно и предпочитает лучше, как медведь, сосать лапу, чем работать.

Единственным средством против этого зла является освобождение творческой инициативы масс, участие всех в управлении обществом, полный простор для самодеятельности каждого в соединении с пролетарской дисциплиной, основанной на моральном весе большинства, пресекающей в зародыше всякое проявление паразитизма; другими словами - развитие ленинских принципов Советской власти.

Если рассматривать этот вопрос с точки зрения психологии нового человека, то переход к высшей стадии коммунистического общества означает устранение противоположности между внешним правилом общественной жизни и стихийным движением чувственной природы человека, стремящейся захватить для себя кусок побольше. Эта дурная непосредственность также насквозь рассудочна и прекрасно умеет пользоваться общественной нормой, чтобы под ее покровом лицемерно высчитать все возможные преимущества с точки зрения узкой собственной пользы. Таким образом, строительство коммунистического общества практически ставит ту задачу, которая была не раз изложена в самых серьезных произведениях общественной философии,- задачу преодоления психологического антагонизма между долгом и влечением, целесообразным трудом и свободной игрой жизненных сил, рассудком и чувственностью, разумным правилом и непосредственной волей живого существа. Человек коммунистического общества не находится в постоянной, открытой или тайной войне с обществом. Правила, которым он следует добровольно, суть его собственные правила, неотделимые от его жизнедеятельности, ставшие для него привычкой, разумной природой.

Чтобы достигнуть этого, необходимо прежде всего насильственное ниспровержение власти прежних хозяев жизни, имущих классов, поддерживающих стихийный хищнический порядок во всех областях хозяйства и культуры. Для этого необходимо также социалистическое государство, подчиняющее все общество "фабричной дисциплине", не потому, как говорит Ленин, что это идеал наш, а потому, что это ступень, необходимая для радикальной чистки общества от старой грязи и для движения вперед. Но одним лишь принуждением коммунистическое общество создать нельзя. Победа социалистической революции широко ставит воспитательную задачу, тем более что кроме рабочего класса революционная эпоха находит в обществе громадные массы крестьянства и мелкой буржуазии - "средние слои" различного общественного и духовного уровня.

Ленин высмеивал мудрецов, считавших, что коммунистическое общество может быть построено руками чистых, искусственно созданных людей. "Мы хотим построить социализм из тех людей, которые воспитаны капитализмом, им испорчены, развращены, но зато им и закалены к борьбе" [4]. Люди эти должны научиться управлять обществом самостоятельно и самостоятельно же осуществлять учет и контроль над тунеядцами, баричами, мошенниками - так, чтобы уклонение от этого всенародного контроля и учета сделалось неимоверно трудным, редчайшим исключением. Тогда необходимость соблюдать несложные правила всякого человеческого общежития быстро станет привычкой. "И тогда,- говорит Ленин,- будет открыта настежь дверь к переходу от первой фазы коммунистического общества к высшей его фазе, а вместе с тем к полному отмиранию государства" [5].

Отсюда видно, что для Ленина высшая фаза коммунизма начинается там, где возникает добровольное, непринужденное, получившее силу обычая претворение в жизнь коммунистических идей. Общественный разум больше не встречает сопротивления со стороны стихии. Он становится естественным выражением воли и желания всей массы "ассоциированных производителей". Точно так же устраняется противоположность между мертвой книжной культурой и реальной жизнью человека - проблема "Фауста" Гёте.

Перед широкой массой людей ленинизм ставит вопрос об усвоении ценного содержания старой культуры, уже недоступного отупевшим в своей монополии имущим классам. Великие достижения искусства и науки принадлежат народу и должны быть поняты им. В этом смысле Ленин говорил о культурной революции, то есть о безусловной необходимости для победивших народных масс отбросить мелкобуржуазные политические представления, согласно которым можно заменить культуру "нахрапом или натиском, бойкостью или энергией".

Но задача состоит не просто в том, чтобы усвоить известную сумму знаний и культурных навыков. "Нам надо во что бы то ни стало поставить себе задачей для обновления нашего госаппарата: во-первых - учиться, во-вторых - учиться и в-третьих - учиться и затем проверять то, чтобы наука у нас не оставалась мертвой буквой или модной фразой (а это, нечего греха таить, у нас особенно часто бывает), чтобы наука действительно входила в плоть и кровь, превращалась в составной элемент быта вполне и настоящим образом" [5].

Само собой разумеется, что Ленин имеет в виду не только науку в узком смысле слова. Он говорит о всех достижениях культуры. Это богатство должно войти "в плоть и кровь", в обычай миллионов, не оставаясь только внешней формой, предметом праздничных деклараций в пользу коммунизма. У Ленина речь идет о победе над старой привычкой, которая была врагом разума и культуры, и развитии новой привычки, в которой "плоть и кровь" личности сливаются с голосом общественного разума. Это и есть подлинное решение той задачи, которая стояла перед умственным взором передовых людей эпохи Просвещения и французской революции или даже, более точно говоря, во все времена, начиная с первых классовых цивилизаций.

Отсюда вся постановка вопроса о воспитании молодежи у Ленина. Прежде всего он отвергает "верхоглядство", то есть усвоение одних лишь выводов коммунизма, "суммы знаний, которые изложены в коммунистических учебниках, брошюрах и трудах". Такое изучение коммунизма породило бы только начетчиков и хвастунов, неспособных преодолеть одно из самых больших зол и бедствий, унаследованных от старого мира,- "полный разрыв книги с практической жизнью".

Против этого зла Ленин выдвигает две силы и два направления борьбы. Во-первых, усвоение всего лучшего, всех подлинных богатств старой культуры, закономерным развитием которых является пролетарская культура марксизма. Во-вторых, воспитание коммунистической нравственности. Она заключается в психологии, привычках, понятиях, прямо противоположных психологии, привычкам и понятиям общества, в котором каждый человек либо рабовладелец, либо раб, либо мелкий собственник, мелкий чиновник, интеллигент,- короче, "человек, который заботится только о том, чтобы иметь свое, а до другого ему дела нет".

В своей речи на III съезде Российского Коммунистического Союза Молодежи Ленин развивает общую мысль о слиянии воедино двух начал - высшего уровня культуры и привычки миллионов. Необходимо, чтобы практика жизни, психология, быт не были насмешкой над громкими фразами и обещаниями "образованных людей", не превращали эти фразы в пустое лицемерие, как это бывало в течение тысячелетий. Здесь перед новым обществом задача не только политическая и административная, но и воспитательная, нравственная. Чтобы выводы коммунизма не превратились в простую сумму догматических знаний, они должны стать элементом обычной нравственной жизни миллионов людей.

Этого, разумеется, достигнуть одними лекциями на моральные темы нельзя. Нужен практический пример, нужно самостоятельное участие каждого в общем деле. Воспитание нового человека состоит вовсе не в том, что ему "подносят всякие усладительные речи и правила о нравственности". Оно состоит в соединении коммунистических идей с реальной, практической борьбой. "В основе коммунистической нравственности лежит борьба за укрепление и завершение коммунизма. Вот в чем состоит и основа коммунистического воспитания, образования и учения. Вот в чем состоит ответ на вопрос, как надо учиться коммунизму" [6]. Воспитывать людей, необходимых для общества будущего, это значит связывать идеи коммунизма, изложенные в общеизвестных формулах, с личным, самостоятельным, практическим примером новых отношений, основанных на солидарности всех трудящихся.

Именно эта борьба за изменение мира больше всего способствует изменению самого человека. Главное условие - подъем самодеятельности народных масс, освобождение таящихся в их среде организаторских и прочих талантов, товарищеское соревнование и взаимная поддержка вместо эгоистической конкуренции, преодоление пассивности старого Обломова, привычки относиться к общественному делу как к делу чужому, казенному.

Нетрудно понять, что все это имеет близкое отношение к проблеме эстетического воспитания. В истории эстетики можно заметить два противоположных направления. Если демократическая мысль прошлого стремилась обосновать право народов на живую самодеятельность и видела в художественном творчестве непосредственное выражение их общественного идеала, то господствующее меньшинство всегда рассматривало удовлетворение эстетических потребностей общества как простую отдушину для накопившейся социальной энергии. Этой старой идее соответствовала в былые времена практика жизни - обилие всевозможных символических выходов для сознания несправедливости классового общества, обрядов, условно переворачивающих социальные отношения, юмористических пародий на господство и подчинение, рассказов о счастливой стране, избавленной от тяжести труда и забот, Schlaraffenland, по традиционному немецкому выражению. Карл Густав Юнг, разработавший эту тему, отчасти прав, хотя общее направление его школы реакционно, а содержание дела было известно еще в XVIII веке, если не раньше.

Действительные завоевания эстетической мысли прошлого связаны именно с различными опытами преодоления этой системы условной лжи, освобождающей общество от чрезмерного накопления психологической неудовлетворенности, грозящей взрывом. Подлинная художественная культура во всех ее практических формах и в самой теории не совпадает с подобной школой самоуспокоения, техникой релаксации. Напротив, она возбуждает общественную природу человека, освобождая ее только от грубой патологии страстей, которая сама по себе не противоречит рабской пассивности. "Доброе и прекрасное" греков были выше этого уровня, и только в периоды наплыва религиозных настроений азиатского типа, в эпохи больших общественных кризисов патологический драматизм и жажда мистической разрядки овладевали общественной психологией.

Конечно, в силу реальных условий рабства, крепостничества, капитализма демократические поиски "прекрасной человечности" всегда оставались в пределах старого классового горизонта. В той или другой исторической форме мысль о необходимости известного ослепления людей посредством фантомов искусства, идея "нас возвышающего обмана" часто повторяется в истории эстетической мысли. С точки зрения науки эта идея искусственной сублимации как преодоления общественных противоречий грешит идеализмом. С точки зрения практики она связана с традиционным отношением к большинству человечества, в котором веками принято было видеть пассивную массу, лишенную всякой самодеятельности, народ-дитя, способный только на анархический бунт. Эту стихийную силу можно и нужно обманывать для ее же собственной пользы.

Научный коммунизм является наследником той эстетической мысли, которая обращается к общественному сознанию народа, вменяемому и ответственному, а не слепому и доступному гипнотическим внушениям. У Ленина мы находим поразительно ясное выражение революционного взгляда на историческую роль народных масс, откуда и вывод, бросающий свет на современную цель эстетического воспитания. В известной беседе с Кларой Цеткин он сказал: "Многие искренне убеждены в том, что panem et circenses ("хлебом и зрелищами") можно преодолеть трудности и опасности теперешнего периода. Хлебом - конечно! Что касается зрелищ,- пусть их!-не возражаю. Но пусть при этом не забывают, что зрелища - это не настоящее большое искусство, а скорее более или менее красивое развлечение. Не надо при этом забывать, что наши рабочие и крестьяне нисколько не напоминают римского люмпен-пролетариата. Они не содержатся на счет государства, а содержат сами трудом своим государство. Они "делали" революцию и защищали дело последней, проливая потоки крови и принося бесчисленные жертвы. Право, наши рабочие и крестьяне заслуживают чего-то большего, чем зрелищ. Они получили право на настоящее великое искусство. Потому мы в первую очередь выдвигаем самое широкое народное образование и воспитание. Оно создает почву для культуры,- конечно, при условии, что вопрос о хлебе разрешен. На этой почве должно вырасти действительно новое, великое коммунистическое искусство, которое создаст форму соответственно своему содержанию. На этом пути нашим "интеллигентам" предстоит разрешить благородные задачи огромной важности. Поняв и разрешив эти задачи, они покрыли бы свой долг перед пролетарской революцией, которая и перед ними широко раскрыла двери, ведущие их на простор из тех низменных жизненных условий, которые так мастерски характеризованы в "Коммунистическом манифесте" [7].

Если в прошлом те или другие уступки идеологии "хлеба и зрелищ" имели свое относительное историческое оправдание в условиях времени, то сегодня любое повторение подобных взглядов становится глубоко реакционным. Народам нужна не отдушина, не пустое, хотя и красивое развлечение или отвлечение от жизни, а подъем их реальной самодеятельности в борьбе за коммунистическую ассоциацию будущего. По словам Канта, просвещение XVIII века было признаком совершеннолетия человека. Коммунистическое просвещение является признаком совершеннолетия не человека вообще, а действительного большинства людей. В отличие от эстетики "хлеба и зрелищ", современное эстетическое воспитание должно быть обращено именно к этому большинству с подлинной верой в светлое чувство истины и разумную мысль народных масс. Оно рассматривает их как общество совершеннолетних людей, а не как слепую толпу, которую можно возбуждать или успокаивать, действуя на ее иррациональные инстинкты.

Противоположный взгляд представлен в настоящее время не только практикой художественной жизни, но и наиболее влиятельной, наиболее поощряемой, наиболее модной эстетикой буржуазного мира. Взгляд этот основан на разделении высшего творчества, понятного только единицам, и массового дешевого лжеискусства для "человека улицы". Этому соответствуют популярные эстетические теории, например теория "компенсации", теория "отдушины" и другие подобные схемы, согласно которым психологический комплекс человека, подавленного варварством цивилизованной жизни, должен найти спасительный выход в фантазии.

Ленинизм, глубоко лежащий в основе советского строя, отвергает распространенную в настоящее время идею обуздания революционной энергии человека посредством символической разрядки, напоминающей греческие мистерии, римские сатурналии, средневековые карнавалы. "Все это ныне обветшало" и существует для нашего времени только в виде мертвой, неискренней стилизации. Конечно, искусственные формы также могут иметь свою историческую реальность. В XX веке мы окружены различными видами духовной бутафории. Имитируют все - даже наивность революционного догматизма, детскую болезнь "левизны", которая также становится чем-то вроде отдушины или разрядки, сопровождаемой кровавыми жертвами.

Не поддается имитации только то, что глубоко затрагивает жизнь миллионов людей. В этих масштабах игрой не заменишь действительного содержания. Возвращаясь в последний раз к нашей теме, напомним ясную мысль Ленина - социалистическое искусство не может расти на почве разрыва между особо утонченной диетой для немногих и развлечением типа "хлеба и зрелищ", дешевой пищей для простых людей, управляемых коллегией экспертов по массовой культуре. Эти жалкие отзвуки современных технократических теорий достойны презрения. Многое не зависит от нашей воли, и многое не могли бы предвидеть, по выражению Ленина, даже семьдесят Марксов, но мы твердо знаем одно - только революционно-критическая практика миллионов людей, пробуждающая их сознательность и волю к борьбе, может служить основой для эстетического идеала современного человечества. Эта истина остается незыблемой, все остальное преходяще.
1967

1. Речь идет об антитезе обычного человеческого труда и неповторимой оригинальности художника в книге Штирнера "Единственный и его собственность" (1844).
2. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 33, с. 85.
3. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 33, с. 97.
4. Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 38, с. 54. 5. Там же, т. 33, с. 102.
5. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 391.
6. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 41, с. 313.
7. В. И. Ленин о культуре. М, 1980, с. 300-301.

Назад Содержание