|
МИХ. ЛИФШИЦ ФРАНКО-РУССКИЕ КУЛЬТУРНЫЕ СВЯЗИ Воспроизведено по: МИФОЛОГИЯ ДРЕВНЯЯ Способность испытывать национальные симпатии к другим народам зависит от многих исторических причин. Но, каковы бы ни были эти причины, такая способность является очень ценным качеством. Каждый народ может гордиться этой чертой без опасения впасть в отвратительный грех национального высокомерия. "Бедна та народность, - писал Белинский, - которая трепещет за свою самостоятельность при всяком соприкосновении с другой народностью!" Можно ли указать более яркие примеры самобытности, чем поэзия Пушкина или музыка Глинки? Между тем в деятельности этих корифеев русской культуры самым широким образом представлены разнообразные соприкосновения с другими народностями. Достаточно вспомнить западнославянские, испанские, английские, французские и другие мотивы в поэзии Пушкина, польские, итальянские, восточные мелодии и музыкальные картины в творчестве Глинки. Удивительную способность перевоплощения, поэтической симпатии к образу жизни других народов, которая с такой наглядностью проявилась в истории русской поэзии, Достоевский назвал "Бесчеловечностью". Устами одного из героев романа "Подросток", Версилова, он говорит об отношении образованных русских людей прошлого века к памятникам западной культуры: "О, русским дороги эти старые камни, эти чудеса старого мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!" Формула всечеловечности не была личным созданием Достоевского. С некоторой кривизной, присущей этому гениальному писателю, она выражает общую мысль русской литературы девятнадцатого века, ясно выраженную уже наставником и антиподом его - В. Г. Белинским. Большая или меньшая широта национального склада является следствием исторической судьбы народа. Так или иначе, эта черта облегчила подъем братского интернационализма, охватившего широкие массы бывшей царской империи в годы Октябрьской революции. Она получила научное выражение в идеях Ленина. Любой добросовестный наблюдатель должен будет признать, что "всечеловечность" живет в рядовом советском гражданине как не стираемое ничем предчувствие грядущего братства. Ее легко узнать в той теплоте, с которой наша публика встречает каждого доброго вестника чужой культуры. Политика, направленная в сторону сближения народов, развития культурных связей между ними, популярна в Советском Союзе. Наши симпатии к Франции и ее культуре покоятся на прочном историческом основании. В жизни каждой страны есть несколько важных моментов, формирующих психологический тип ее обитателей. К таким моментам относится, между прочим, начальный период развития данного народа, условия, при которых он входит в историю, освещаемую письменностью. Обращаясь к древнейшим временам истории народов Франции и Советского Союза, мы видим несколько удивительных параллелей. У истоков французской культуры сияет драгоценный венок эпических песен, chansons de geste, и между ними жемчужина этого цикла - "Песнь о Роланде". Среди жестокой борьбы интересов, среди распада древних общественных связей, отраженного в кровавых сценах "Эдды", в мрачном образе Хагена Тронье, в хаосе пожирающих друг друга животных так называемого "звериного орнамента", среди всей этой дикости, уже знакомой с проклятием золота, французский эпос открывает дверь в другой мир, более стройный и справедливый, где существует общая цель - защита страны от внешних завоевателей и сохранение ее единства, где знатность может быть оправдана только суровой службой и где поступки каждого воителя подчинены моральному суду народа. Мы не говорим, что так было на самом деле; исторически дело всегда носит более сложный характер, но так оно могло казаться, таков эпический идеал поэта, а этого уже не мало. И разве не те же идеи одушевляют русскую литературу в эпоху богатырского эпоса и героического "Слова о полку Игореве"? Примерно в то самое время, когда получили свою окончательную редакцию chansons de geste, сложился романский стиль средневекового зодчества, немой язык тесаного камня. На юге Франции, где еще сохранились живые воспоминания античной цивилизации и где подъем городов и рыцарства создал первые очаги светской культуры, романские формы XII века уже предвещают близость Возрождения. Мы слишком мало знаем внутреннюю жизнь Владимиро-Суздальской Руси, но достаточно видеть остатки княжеских палат в Боголюбове, церковь Покрова на Нерли, Димитриевский собор во Владимире, чтобы понять со всей очевидностью - здесь, в русском Залесье, шел тот же подъем жизнерадостной и народной, в своей основе, культуры, которая обещала в дальнейшем атмосферу Возрождения. Эта культура была смыта волной татарского нашествия, впрочем, по другим причинам, не удержалась и романская культура Франции. Историки спорят о том, возможно ли участие западных мастеров в создании памятников русского зодчества, отделенных громадным расстоянием от Арля и Пуатье. Но это вопрос второстепенный. Гораздо важнее то обстоятельство, что в этот период здорового детства обе культуры шли рука об руку. Второе соприкосновение двух народов относится к более позднему времени. Есть еще один важный час в истории каждой нации. Это - период создания централизованной государственности, выработки правил национального языка и первого объединения культурной жизни в столице страны. У большинства европейских народов процесс формирования нации совершался в рамках абсолютной монархии. Отсюда односторонность и некоторые реакционные черты в решении многих исторических задач. Да и как могло быть иначе? Абсолютная монархия выросла на основе поражения народных масс в классовых битвах XVI века. Ее государственность была полицейской, ее централизация - бюрократической и придворной. Единственным спасением от нее был хаос. Как хорошо показал французский историк Гастон Рупнель (вслед за Норманом), в этой реакционной форме прогрессивного исторического движения многое зависело от имущей буржуазии, которая повернулась спиной к народу и, овладев землей разоренного крестьянина, превратилась в малопочтенную аристократию, ханжескую и верноподданную. Во Франции ряд судебных преследований вольнодумцев, от процесса Теофиля де Вио до сожжения Клода ле Пти, возвестили конец свободомыслия эпохи Возрождения. Величайший мыслитель этого века Рене Декарт принял жестокое правило: "Хорошо прожил тот, кто хорошо укрылся". Во второй половине XVII столетия Франция стала образцовой страной академического классицизма, если это слово может охватить и выразить всю совокупность тех понятий, которые проникли не только в литературу и театр, живопись и зодчество, но задели даже такие области, как военная тактика и морское искусство, изложенное патером Гостом в виде системы правил "ложного методизма". В те времена деревьям старались придать форму геометрических фигур, а мертвые волосы казались лучше живых. И все же большое историческое содержание находит себе дорогу в любых обстоятельствах. Французский народ, разоренный абсолютизмом и скованный его бездушным порядком, утратил в эту эпоху многое из того, что слышалось в свободных песнях Вийона и грубоватом народном юморе Рабле. Но он приобрел некоторые другие необходимые черты - знаменитую французскую ясность, clarte, привычку к анализу всех вопросов с точки зрения целого, исторически связанного с понятием государства. В конце концов, несмотря на ходячие схемы социологического психоанализа, нигде не сказано, что правильность форм и ясность выражения чужды народу. Недаром суровый реформатор французского языка Малерб требовал, чтобы писатель учился у крючников сенного рынка. Есть и другие черты французской культуры XVII века, не утратившие для нас своего значения. В глубоких противоречиях скованного духа тончайшей гармонией звучит голос человечности. Даже Стендаль в полемике против "ошибок века Людовика XIV" не отвергает гуманной прелести Расина. Творения Перро и Мансара соединили колоссальный стиль дворцовой архитектуры с мерилом человеческого роста. О внутренней жизни этой замкнутой эпохи свидетельствуют портреты Лефевра, Жувене, Филиппа де Шампень. Найдут ли французы где-либо в другой стране более верных ценителей их "классического века", чем в Советском Союзе? Начиная с петровского времени народы бывшей Российской империи также прошли через период ускоренного прогресса сверху со всеми его противоречиями. Между наследием Древней Руси и русским обществом XVIII - XIX веков лежит граница, может быть, более резкая, чем во Франции. Наш современный язык и литературные понятия тесно связаны с периодом от Ломоносова до Пушкина. Отвергая рабские пережитки прошлого, наша современная культура не отказалась от наследства русской государственности, сложившейся главным образом в императорский период. Не кто иной, как Ленин еще в годы подполья писал о том, что настоящий революционер должен рассматривать все вопросы не только снизу, но и сверху. В нашем отношении к государственному быту других стран также нет ничего похожего на анархизм. Народы Советского Союза искренне желают Франции быть всегда независимой, цельной и могущественной державой. Но самое главное, самое ценное соприкосновение с французским народом лежит для нас в области демократии и социализма. Век Вольтера и Дидро, Великая французская революция, общественные движения девятнадцатого столетия, включая сюда и деятельность утопических социалистов и замечательные произведения французских писателей, романтиков-реалистов и реалистов-романтиков, - все это необычайно дорого каждому человеку, связанному с идеалом социалистической России. Эта страница французской культуры сочетает в едином порыве живую народность, идущую из глубины веков, с высокой ясностью и артистическим развитием передовой цивилизации. Образ французского рабочего в неизменной блузе, каким рисовал его карандаш Домье, неотделим от философии истории Маркса и Энгельса. Великие перемены, которые привели к Октябрьской революции и основанию Советского государства, совершились руками революционных поколений, близко знакомых с опытом французского общественного движения. С каким восторгом писал Щедрин о демократической Франции: "Оттуда лилась на нас вера в человечество, оттуда воссияла нам уверенность, что "золотой век" находится не позади, а впереди нас... Словом сказать, все доброе, все желанное и любвеобильное - все шло оттуда". Вот почему с такой горечью смотрела передовая Россия на отступление французской буржуазии от идеалов 1789 года, на торжество сытого мещанства, топтавшего честь своей страны. То, что писали о Франции второй половины прошлого века Флобер, Золя, Мопассан, Анатоль Франс, имеет много общего с наблюдениями русских писателей. Но, пожалуй, никто не выразил роковые последствия этого отступления от демократии более сильно, чем Герцен. Он предвидел упадок международной роли Франции вследствие ее внутреннего падения - измены правящего богатого меньшинства, его поворота к реакции. "Защитники порядка напрашиваются на самый грубый деспотизм, лишь бы власть обеспечила неприкосновенность стяжания. Они из-за этого протянули руку всем правительствам, ненавидящим Францию; они из-за этого отдали своих детей на воспитание иезуитам, которых сами терпеть не могут". Под этим углом зрения Герцен рассматривал
возвышение Пруссии, дипломатическую и военную историю Европы накануне
1870 года. "Как только немцы убедились, что французский берег понизился,
что страшные революционные идеи ее поветшали, что бояться ее нечего,
из-за крепостных стен прирейнских показалась прусская каска. Франция
все пятилась, каска все выдвигалась. Своих Бисмарк никогда не уважал,
он навострил оба уха в сторону Франции, он нюхал воздух оттуда и, убедившись
в прочном понижении страны, он понял, что время Пруссии настало". В наши дни часто приходится слышать о "тридцатилетней войне" в применении к событиям двадцатого века. Известный французский политический деятель и ученый Жак Барду посвятил предыстории этих событий большой труд, первая часть которого носит символическое заглавие: "Происхождение европейского бедствия. Англо-французская помощь прусской гегемонии" (1). Отрадно видеть, что европейская мысль начинает понимать тесную связь между возвышением германского милитаризма, наложившим свою тяжелую печать на всю историю новейшего времени, и слепой политикой так называемых "западных демократий". Но, увы, консервативный автор не стоит на уровне своей задачи. Сравнивая несчастья 1870-1871 и 1939-1940 годов, он проводит странную аналогию между "идеей национальностей" Луи Бонапарта и политикой коллективной безопасности Народного фронта. Вина за поражение Франции возлагается на ее демократическую традицию, на "русскую загадку". Этот прием, достойный мэтра Ренара, должен затемнить истинный смысл "англо-французской помощи" германскому милитаризму, которая остается неоспоримым фактом. И все же после тяжелого опыта последних десятилетий достаточно ясно, что именно вражда к демократии и социализму, боязнь красной опасности была той питательной средой, которая вырастила микробы новой тридцатилетней войны. Свобода и процветание Франции - в единстве ее прогрессивных сил, в организации коллективной поддержки международной демократии. Начало всех мюнхенов прошлого и настоящего - в отказе от этого жизненно-важного принципа. Мы сочувствуем современной Франции в ее стремлении подняться на уровень лучших идеалов богатой и многообразной культуры французского народа. Пусть наши симпатии к этой культуре, как невесомая, но реальная величина, способствуют дальнейшему прояснению международной обстановки. Примечания: 1. Les engines du malheur europeen. L'aide anglo-francaise a la domination prussien. Paris, 1948. |