Мих. Лифшиц
Стенограмма выступления на дискуссии по докладу Ф. Шиллера «Вопросы построения курса по Западной литературе»
Вестник Коммунистической академии. 1935 г. № 4. С. 79 - 81

Значение работы т. Шиллера не, только в том, что она является более полной, чем все предшествующие ей наши курсы по истории западной литературы. Написанию этой работы предшествовал целый ряд важных явлений, которые не могли не отразиться на истории литературы и истории западной литературы особенно. Прежде всего сюда относится та огромная критическая работа, которую мы в течение ряда последних лет проделали на теоретическом фронте вообще и в области литературоведения, истории литературы в частности. Поэтому нужно судить о работе т. Шиллера с точки зрения того, насколько ему удалось использовать результаты этой большой критической работы.

Тов. Шиллер доложил нам в схематической форме общие принципы своей работы; она еще не издана, и конечно по-настоящему судить о ней мы сможем лишь позднее. То, что мы сейчас говорим, является, с одной стороны, оценкой определенной конкретной работы, осуществленной одним из наших товарищей, а с другой стороны, и некоторым рассуждением в гипотетическом плане о том, какой должна быть история западной литературы.

Остановлюсь только на нескольких моментах, которые считаю наиболее важными. Тов. Шиллер правильно указал в самом начале своего доклада, что нам предстоит проделать колоссальный пересмотр всего наследства, оставленного нам буржуазной наукой в области истории литературы. Очень многое и в установлении фактов и в их оценке является фальшивым и тенденциозным. Очевидно для осуществления этого пересмотра необходимы какие-то руководящие принципы. Тов. Шиллер об этих принципах высказался довольно определенно, хотя я сожалею о том, что он этим принципам не придал несколько более развернутого характера. Тов. Шиллер сказал в своем докладе, что он при оценке материала руководствовался двумя основными принципами. Во-первых, он рассматривал историю западной литературы под углом зрения реализма. Эта проблема для нас наиболее интересна, и она действительно проходит через все изложение у т. Шиллера. С другой стороны, он желал выдвинуть важнейшую плебейско-демократичеекую струю литературы, которая замалчивалась или недостаточно высоко оценивалась буржуазной историей литературы. Что касается последнего, то тут нужно сказать, что т. Шиллер имеет большие заслуги по отношению к истории революционной литературы Западной Европы. Он является пионером в исследовании революционной немецкой литературы, чартистской поэзии, и его работы являются исходными для целого ряда последующих исследований в этой области. И очень хорошо, что этот его большой курс содержит в себе большое количество материала, относящегося к этой обширной, еще далеко полностью не написанной главе истории литературы. Однако мне кажется, что главным и решающим для подобного курса истории литературы является вопрос о синтетическом исследовании истории литературы под углом зрения соединения этих двух принципов — реализма и революционно-демократической струи в литературе. Это очень трудный вопрос, но один из важнейших, если не главный в истории литературы.

Замечание Вико, что народ является сувереном в области языка, очень интересно для истории западной литературы, которая вся начинается с того момента, когда возникает литература на национальных и народных языках в отличие от старой латинской литературы. Но не только в области языка народ является сувереном, а также и в области поэзии. А. М. Горький говорил об огромном значении фольклора. Это традиция, которая давно существует в демократической литературе, со времен Белинского, в русской литературе, традиция, заставляющая обращать внимание на народные истоки всего великого, что создается в области литературы и в области языка. И недаром даже теоретики классического языка, классической прозы, классической поэзии, когда они в своей борьбе с барочными излишествами языка желали установить какой-нибудь критерий, рекомендовали обращаться к народным образцам, простой народной речи. Но конечно дело было бы очень просто, если бы мы ограничились только констатированием того факта, что литература начинается от некоторых народных истоков, от которых еще первоначально не отдиференцировалась, и в конце этого исторического процесса, в том пункте, в котором мы находимся, литература вновь — сознательно и настойчиво — поворачивает к народному лону, из которого она вышла. В действительности это развитие единства между народностью и реализмом, художественной правдивостью совершается в высшей степени неравномерно и противоречиво, и задача истории литературы заключается именно в анализе этого неравномерно развивающегося соотношения между народной почвой литературы и реалистическим ее характером.

Чтобы показать, что это не просто выдуманная проблема, а действительно важнейшая, я сошлюсь хотя бы на вопрос о сравнительной оценке писателей. Тут говорилось о Руссо и Вольтере. Несомненно это исторический факт» который конечно отнюдь не нами открыт, — об этом пишут все буржуазные историки литературы, — что Руссо по истокам своего творчества ближе к плебейским, народным массам. Тем не менее Руссо гораздо более религиозен, чем Вольтер, и — вне всякого сомнения — в этом отношении его идеология значительно реакционнее, нежели идеология даже салонных французских материалистов XVIII в. Здесь возможны две одинаково неправильные, одинаково односторонние точки зрения и обе они встречаются в нашей литературе. Первая — это пренебрежительное отношение ко всяким формам проявления народных и плебейских элементов в старой идеологии по той причине, что эти проявления очень часто имели реакционную форму. Ведь не секрет, что крестьянские войны совершались под религиозным знаменем, не секрет, что и в религии Разума и в религии Высшего существа есть известный скат в сторону реакционности идеологии, потому что религия всегда реакционна, независимо от того, какой класс и какие социальные слои являются носителями религиозных стремлений. Неправильно было бы обращать внимание только на эту реакционную идеологическую форму и закрывать глаза на плебейский, демократический характер многих явлений литературы. В реакционной форме иногда заложено большое демо­кратическое содержание. В частности есть традиция — весь романтизм считать сплошь реакционным; вне всякого сомнения эта традиция связана с либерально-меньшевистской трактовкой романтизма народников, и Лениным это было прекрасно в свое время показано. В первой половине XIX в. в исторический процесс вступили новые большие массы народа. Эти массы народа внесли в исторический процесс более глубокие, более реалистические черты. Я уже говорил однажды (но некоторые товарищи несогласны с этим), что романтизм являлся некоторой претворенной формой реализма на этой ступени, и отсюда те трудности, которые проистекают при отделении романтизма от реализма, отчасти например в случае с Э. Т. А. Гофманом. Народные массы принесли с собой много революционного и реалистического, но в их движении был ряд элементов незрелости и отста­лости, которые позволили стать во главе этих масс реакционерам и попам; вот почему после реалистических и воинственно-прогрессивных умонастроений конца рационалистичности, реалистичности XVIII в. наблюдается во всей идеологической жизни XIX в. как бы откат к старым позициям. Это явление в высшей степени двойственное, но в истории литературы много реальных противоречий. Ленин очень ясно сказал, что романтики в известном смысле сделали шаг вперед по сравнению с просветителями. Романтики сделали шаг вперед и по сравнению с реализмом XVIII в. В открытой противоречивой структуры общественного бытия и общественного сознания, в стремлении приблизиться к этой «дионисической» стороне действительности, к противоречиям, к дисгармонии во всех этих отношениях романтизм являлся известным шагом вперед по сравнению с реализмом XVIII в. Вместе с тем надо помнить, что Ленин наряду с этой оценкой романтизма и подчеркиванием его прогрессивной стороны ставит его в опре­деленном смысле ниже просветительства и на примере либерального консерватора Скалдина показывает, что даже такая консервативная фигура Просвещения могла иной раз защищать интересы крестьянства лучше, чем защищали их позднейшие народники. Это относится также к литературе XVIII в. во Франции.

Когда мы сравниваем нематериалиста Руссо и Вольтера, наша оценка раздваивается, и это раздвоение не есть результат нашего субъективного неумения связать концы с концами, а результат реальных противоречий действительности. Вольтеровская линия — открытая борьба за европейские формы жизни (как это можно было бы сказать, если бы речь шла о русской жизни) — конечно гораздо выше, чем то, что делал Руссо, о котором Дидро правильно сказал, что он все время вертится около монастыря и в конце концов в него сядет. Утверждение некоторых умников, будто религия Руссо нам ближе деизма Вольтера, которое приводил т. Верцман, порождено непониманием того обстоятельства, что материализм, разрабатываемый представителями господствующих классов, неизбежно сопровождался политической умеренностью, не переставая однако быть могучим рево­люционным оружием. Известно, что французские материалисты не были даже республиканцами, и, если бы их идеология попала под руку какому-нибудь очень уж радикальному вульгарному социологу, то он, например читая Гельвеция, конечно зачислил бы его по ведомству прусского пути развития. Вне всякого сомнения Гельвеции отнюдь не стоял на революционной точке зрения. Не только нереволюционную точку зрения, но и прямую боязнь народа мы найдем у самых прогрессивных французских просветителей — у Дидро, но также и у Руссо и социалистов XVIII столетия, — у всех этих представителей в конце концов общественных верхов, вступавших в той или другой степени в союз с народом, ибо Французская революция была именно результатом союза с народом, на который пошла буржуазия и который нашел себе выражение в идеологии прогрессивной интеллигенции этого времени.

Так вот, я хотел бы обратить внимание на то обстоятельство, что у них мы постоянно встречаемся с реализмом, соединяющимся с принадлежностью к господствующим классам и отстаиванием иногда прямо реакционных идей. Тов. Мирский был прав, когда говорил, что у Свифта были реакционные идеи. Свифт примыкал к тори, Свифт был тем, что можно было бы назвать реакционным демократом. Но это не мешает нам читать с величайшим уважением его памфлеты против английской либеральной буржуазии, например памфлет об изготовлении из ирландских младенцев кушаний для господствующих классов. Идеи Свифта имели реакционное увенчание. Тем не менее мы не должны закрывать глаза ни на одну сторону его взглядов, ни на другую. В прежней истории люди, которые были прямо связаны с революцией, люди, которые прямо выступали как представители плебейских, масс, часто оказывались гораздо более отсталыми по своему мировоззрению, чем люди, близкие к имущим классам. И конечно, если говорить о Руссо и Вольтере, то мы чтим в Руссо в некоторой степени предшественника диалектики, но мы без всякого сомнения отвергаем в нем идеалиста. И робеспьеристы, если они представляли себе свою деятельность окрашенной сентиментализмом — чертами, которые типичны для «Клариссы», — то это относится к мещанской, несколько риторической и слюнявой стороне идеологических продуктов якобинизма, которая в них существует наряду с суровыми реалистическими чертами настоящих народных политиков. Я хотел бы обратить внимание на необходимость учитывать эти противоречия. Только это может дать нам настоящий ответ на вопрос о развитии реализма в прошлом и о соединении его с теми или другими рево­люционно-демократическими чертами. Здесь можно наметить приблизительно целый ряд типов. Есть писатели, несомненно приближающиеся к аристократической литературе по всему складу своего мышления, например Данте. Но кто может отрицать то обстоятельство, что у этих писателей—у того же Данте — есть масса народных элементов, реалистических элементов. Такое сочетание возможно. Далее, есть тип писателей, связанных с прогрессивной демократией. Это тот тип, который мы чаще всего встретим в XVIII в. Но в том же XVШ в. мы встречаем и таких своеобразных реакционных демократов, как Ленге, который открыл, что буржуазный способ производства является только по внешности свободным, а на деле означает величайшее рабство для рабочих. Ленге поэтому звал назад, к азиатчине, к феодализму, ставя его выше новых отношений. Как рас­ценивать этих людей, которые критиковали литературу энциклопедистов?

Сейчас буржуазия по-своему производит ревизию наследства: в течение последнего десятилетия в буржуазной науке наблюдается постепенное выдвижение «романтизма» в XVIII в., т. е. критики просветительства, созревающей отчасти еще в XVIII в. В частности, недавно вышла книжка одного немецкого фашиста, который берет под свою защиту, выдвигает в качестве важных представителей литературы XVIII столетия всех тех людей, которых старые либерально-буржуазные источники привыкли рассматривать как мелких критиканов и пошляков, нападавших на великих просветителей и философов XVIII столетия. Оказывается, с точки зрения современных фашистских теоретиков эти люди в силу своих реакционных установок должны быть выдвинуты на первый план и, наоборот, философы Просвещения, материалисты, должны быть отодвинуты в сторону, И здесь немало демагогии: эти философы выставляются на первый план как более народные. Мы знаем, что эта демагогия неразрывно связана со всем национал-фашистским «мировоззрением». Вообще приходится иметь дело с двумя линиями развития, которые мы находим в старой буржуазной историографии: с линией либеральной буржуазии, которая возносила на щит прогрессивно-буржуазные элементы в мировоззрении старых писателей XVIII в. (правда, в умеренной форме), высоко ставила таких людей, как Вольтер, и линией реакционной буржуазной науки, развившейся в эпоху империализма, которая, напротив, произвела пересмотр старого наследства под углом зрения выдвижения старой реакции, всякой борьбы с «либерализмом». Нам конечно не по пути ни c теми, ни с другими. Марксизм-ленинизм борется против буржуазных традиций в науке, какие бы формы эти традиции не принимали: буржуазно-демократические или открыто-реакционные. Мы понимаем, что Руссо стоял ближе к народу, чем энциклопедисты и просветители, но мы не закрываем глаз и на то, что даже Вольтер нередко оказывался ближе к материализму в философии и реализму в литературе, а потому ближе и к революции.

История литературы должна дать картину противоречивого развития этих двух сторон и показать, как из противоречий рождается новый тип литературы, литературы социалистического реализма, в которой контраст между близостью литературы к народным массам и реалистическим отношением к действительности уничтожается.

Еще два замечания. Во-первых, о вопросах периодизации, которая выдвинута т. Шиллером. Я хотел обратить ваше внимание на то большое значение, которое имеют указания товарища Сталина о членении новой истории для истории литературы, прежде всего — для преодоления того социологизма, о котором мы говорили. Эпоха от разложения средних веков до Французской революции выделяется в некую особую область; затем период с 1789 по 1871 г. рассматривается как единое целое, как эпоха буржуазных национально-освободительных движений; затем следующая эпоха — переход к империализму и пролетарской революции. Если мы обратимся к нашей текущей литературе по вопросам искусства и по истории литературы, то мы убедимся в том, что практика «социологизирования» идет как раз по линии модернизации старых отношений под новейшие буржуазные. Возьмите эпоху Возрождения. Чего-чего только не найдем, если откроем собрания классиков XVI—XVII вв. в издании «Академии»! Мы здесь найдем и пролетариат, и финансистов, и рантьеров, и фашистов и все что угодно. О Скарроне мы читаем, что он был чрезвычайно популярен в кругах «мелкой буржуазии XVII столетия». Это все конечно непонимание своеобразия исторических отношений, которые существовали в те времена. Нельзя думать, что сословность в ту эпоху была чем-то чисто внешним, как в капиталистическую эпоху. Нельзя классы феодального общества механически отождествлять с классами буржуазного общества, расчленить буржуазию XVII в. на буржуазию крупную, мелкую и т. д. и т. д. Мелкая буржуазия — это класс капиталистического общества. Конечно в этом отношении отнесение XVII столетия и эпохи Просвещения к периоду собственно добуржуазному сыграет несомненно оздоровляющую роль в нашей истории литературы. И я думаю, что вполне совершенным деление западной литературы на части будет тогда, когда мы в первом томе дадим литературу от конца средних веков до Великой французской революции, во втором томе— от 1789 до 1871 г. и т. д., конечно с учетом того, что эти грани, как Ленин говорил, относительны, условны.

Тут мельком говорилось и об анализе литературы с точки зрения классовой борьбы. Критика вульгарного социологизма предполагает замену социологического понимания классового анализа настоящим марксистско-ленинским. Вульгарный социологизм плох не потому, что он применяет классовый анализ, а потому, что он плохо его применяет. Мы знаем, что многие процессы в действительности происходят по закону «триады», и мы утверждаем, что «триада» есть общий закон развития всей действительности. Но из этого вовсе не следует, что мы можем эту схему «триады» налагать на все явления и факты и всегда получать готовую трихотомию. «Триада» должна быть результатом анализа самих фактов. И классовое определение должно вытекать из конкретных, определенных фактов действительности. Классовый анализ необходим, он является обязательным для каждого марксиста, это азбучная истина, но именно потому, что он необходим, законченные формулировки и определения нужно давать тогда, когда они проистекают из решенности этих проблем, из тщательного изучения конкретного материала. В противном случае это будет дискредитацией марксизма, а не его укреплением. В этом именно смысле ЦК партии дал указания, которые сдерживают не в меру ретивых, не по разуму усердных социологов. Разве мы можем стать на точку зрения людей, которые думают, что теперь классовому анализу литературы должно быть отведено более узкое место. Конечно нет. Конечно социально-экономический, классовый анализ — это в конце концов исходный пункт марксистского понимания истории, от этого ни на одну йоту нельзя отступать, но речь идет о том, чтобы не подменять марксистский классовый анализ видимостью классового анализа, той абстрактной схематизацией, которая приводит к опошлению марксизма.

Я здесь немного не согласен с т. Верцманом, который полагает, что недостаток вульгарного социологизма заключается в том, что он слишком радикально подчеркивает борьбу господствующих классов с эксплуатируемыми классами. Я как раз думаю, что недостаток вульгарной социологии в противоположном: у «социологов» отличия плебейской, «мюнцеровской» линии от «лютеровско-рыцарской» вы не найдете, а найдете распределение литературы между группами верхушечных классов без всякого отношения к народной почве, без всякого отношения к тем народным низам, которые в литературе не имели своих прямых представителей, но жизнь которых все-таки отражалась в литературе. Литература развивалась все же не без их влияния. А этого важнейшего обстоятельства «социологическая» история литературы как раз и не учитывает.