Мих. Лифшиц
Надоело
Литературная газета. 10 января 1940 г. № 2 (853) С.4

Редакция «Литературной газеты» часто  и вполне основательно жалуется на от­сутствие литературных дискуссий. В са­мом деле, литературные дискуссии были бы очень полезны, но при одном усло­вии: они должны возникать на почве действительного интереса к вопросам теории и проводиться вполне добросовестно, без всяких посторонних соображений. Неосновательные политические обвинения нарушают порядок «товарищеских дискус­сий», «творческих дискуссий по вопро­сам теории», установленный ЦК ВКП(б). Отвечать на такие обвинения можно толь­ко в очень грубом тоне; отсюда возникает шум и свалка, а там уж никто не разбе­рет, кто прав, кто виноват, и остается только принять соломоново решение (из одного рассказа Гл. Успенского): «по совокупному мордобою и взаимному оскор­блению — невиновны».

Поэтому лучше не участвовать в таких литературных дискуссиях. Но не всегда удается соблюдать это золотое правило. Можно игнорировать грубые софизмы В. Ермилова (см. его статью «О вредных взглядах «Литературного критика» в «Л. Г.» от 10 сентября). Гораздо хуже, когда горячее стремление «навести тень на плетень» скрыто под маской чисто на­учных интересов. Здесь уже трудно мол­чать.
Вот небольшой пример. Г. Лукач написал полезную книгу «К истории реализ­ма». Е. Книпович называет ее «значи­тельным явлением в советском литера­туроведении». Мы узнаем из ее статьи («Л. Г.» № 63), что Лукач является «крупным литературоведом», что историю литературы он рассматривает «во всей ее действительной сложности». Чего вам бо­ле? Но из-под толстого слоя литературной косметики то и дело выпирают наружу зубья, иглы, сломанные пружины и про­чие колющие, режущие и пилящие орудия.

Посмотрите, какую мину подводит эта нежная душа под нашего «крупного лите­ратуроведа»! Е. Книпович дает понять читателю, что Лукач питает особое при­страстие к «термидору». Свои благоухаю­щие намеки Книпович сопровождает гроз­ными предупреждениями. Мнения Лукача не только «глубоко, принципиально неправильны», они кроме того «опасны», могут иметь «неприятные последствия» (очевидно, для самого Лукача). Даже не­винное замечание Лукача о том, что Стендаль относил грядущий расцвет буржу­азной культуры к 1880 году, Е. Книпович называет  «рискованным делом».
Страшно, страшно поневоле...

Вся эта «психическая атака» подкрепляется окончательным разоблачением мораль­ной испорченности Лукача. Он способен обидеть женщину. Г. Лукач называет ге­роев Стендаля «допотопными гигантами» (пользуясь выражением Маркса в «18 брюмера») «Кель орёр!» - восклицает Книпович. «Для того, чтобы назвать «допотоп­ным гигантом» хотя бы прекрасную Сансеверину, нужно обладать поистине камен­ным сердцем». Стыдитесь, Лукач - Каменное Сердце! Вы называете женщину среднего роста допотопным гигантом, вы равнодушны к ее прелестям и потому не за­служиваете доверия. Поклонник Барассов и Тальенов, вы утверждаете, что мадам Тереза Кабарюс похожа на «беранжеровскую Лизетту», а «проституция — на человеческую страсть». Ясное дело!  Вы хотели бы вместе с бюхнеровским Дантоном «заставить коней революции останавли­ваться перед каждым  бардаком,   как   извозчик своих дрессированных кляч» (сообщение Евг.  Книпович).

Дело становится серьезным. Е. Книпович доказывает преимущества полноценной, всесторонне развитой, «не кастрирован­ной», не лишенной телесности, передовой буржуазно-демократической чувственности (см. № 63 «Л. Г.») и обвиняет Лукача в том, что он склоняется к чувственности термидорианской, т. е. к разврату. «Материально чувственные интересы» кабака и публичного дома, - разъясняет Книпович - остаются малопривлекательными и не слишком «народными» даже в том случае, если они окутаны высокими сло­вами. Вот почему глубоко, принципиально неправильным является утверждение тов. Лукача о том, что «жажда жизни и радость жизни торжествующей буржуазии часто смешиваются в этот период со стра­стным стремлением создать новый, луч­ший мир, в котором человеческая добродетель не  будет знать никаких аскетических преград». Эти слова тов. Лукача, вполне уместные, если бы речь шла об эпохе Ре­нессанса, становятся совершенно невозмож­ными в применении «к идеологии первой половины XIX века».

Ну, полно, полно! Согласен с тем, что публичные дома не народны, но зачем же обижать идеологию первой половины XIX века?
Е. Книпович, вероятно, помнит процесс менильмонтанского семейства и, может быть, слышала о «реабилитации плоти», трех формах половой любви, провозгла­шенных сен-симонистом Анфантеном, о «Молодой Германии» и женской эмансипа­ции, о коммерческих склонностях неко­торых учеников Сен-Симона и «коммуни­стических» собраниях рейнских купцов, описанных Энгельсом в 1845 году? Нераз­ложимая смесь промышленного энтузиаз­ма, буржуазной жажды жизни и всевоз­можных утопических проектов весьма характерна для идеологии первой половины XIX века.

Вы преклоняетесь перед Ренессансом? Очень хорошо. Но не следует забывать, что идеология первой половины XIX века произвела «три источника марксизма» — лучшее из всего, что создано обществен­ной мыслью до Маркса и Энгельса. К идеологии первой половины XIX в. отно­сятся Гегель, Рикардо и Сен-Симон, французские историки эпохи Реставрации, Ге­те и Бальзак.

«Каждого великого художника прошло­го, - говорит Книповнч, ссылаясь А. М. Горького, - надо оценивать в двух планах: как сына своего временя и как участника всемирно-исторической борьбы за освобождение человечества». Г. Лукач рассматривает художников про­шлого «почти исключительно как сыновей своего времени», упускает из виду их всемирно-историческое значение, короче говоря, впадает в ошибочную крайность, известную под именем вульгарной социо­логия. Так рассуждает Книпович. Мы го­товы подвергнуть Лукача всяческому по­ношению, если его причастность к вуль­гарной социологии будет доказана. Но по­чему же сама Книпович, бросая широкий благожелательный взгляд на всю историю человечества, делает исключение для «идеологии первой половины XIX века»?

Тайна раскрывается очень просто. Е. Книпович требует справедливости для одной части писателей прошлого. Ей ка­жется, что Лукач слишком придирчив к носителям идеологии Французской рево­люции в литературе, их он рассматривает почти исключительно как сыновей сво­его времени», раскрывает буржуазное содержание их пафоса и т. д. Что же касается «идеологии первой половины XIX в.», которую нельзя уложить в рам­ки просветительных и буржуазно-демокра­тических идеалов, то суждение Е. Книпо­вич становится здесь гораздо более стро­гим. Так, например, она весьма сурово отзывается о Бальзаке. «Все итоговые романы Бальзака говорят об историче­ской бесперспективности, о чистом самоистреблении «мефистофельской» работы капитализма, о грядущей гибели культу­ры». Симпатии и антипатии Е. Книпович совершенно очевидны. Поэтому истинное содержание спора незачем прикрывать рассуждениями о «двух планах» и ссылками на золотые слова А. М. Горького. Скажите прямо то, что вы думаете: выс­шей маркой литературного достоинства являются идеалы прогрессивной буржуаз­ной демократии, выраженные в просветительной, якобинской или романтической форме; все остальные течения литератур­ной мысли относятся к достойной презре­ния «идеологии первой половины XIX в.». Но при этом придется отказать в «пер­спективности» не только Бальзаку. Софокл и Данте, Шекспир и Пушкин, - гении мировой литературы, изобразившие в суровых, истинных красках великую драму человеческого общества, — все они не подходят под установленную вами мер­ку прогрессивности, все они должны быть отброшены, если судить о литературе с точки зрения идеалов буржуазной демократии. Руководствуясь вашим критерием, придется поэта Рылеева поставить выше Пушкина, а юношеские стихотво­рения Пушкина («Вольность» или «Деревня») выше «Бориса Годунова» или «Мед­ного всадника». Более того: любого из «певцов свободы» в красном колпаке и  домашних туфлях придется поставить выше Гёте и Гейне, которые не раз изде­вались над гражданской поэзией честного Михеля. Вы вероятно сами не представляете себе, какие «неприятные последст­вия» может иметь эта насмешка над историей литературы.

Из идеологии первой половины XIX в. Е.  Книпович делает исключение для  Гёте, противопоставляя его Бальзаку. Дело в  том, что  Бальзак был  «бесперспективен», а Гёте «видел то великое поступа­тельное движение истории, о котором он в предсмертном монологе Фауста сказал самые гениальные в мировой литературе слова». Только счастливый случай   изба­вил престарелого Гете от зачисления  в привратники  публичного дома первой половины XIX века. Хорошо, что Е. Книпович никогда не читала   второй   части «Фауста» и судит о ней понаслышке. Иначе ее суждение о Гёте было бы, ра­зумеется, гораздо более строгим. Что же написано у Гёте? Дряхлый Фауст, про­шедший через все искусы теории и прак­тики, ослепленный Заботой, чувствует внутреннее просветление на краю могилы. Он не видит реального мира, но ему ка­жется, что пришел час исполнения вели­кой  мечты:  люди отвоевывают землю  у моря, осушают болото, возводят плотины. По его приказу массы людей в постоян­ной борьбе с природой  создают свободный край для свободного народа. Фауст декламирует прекрасно:

Как звон лопат ласкает ухо мне!
Здесь вся толпа мой замысл исполняет:
Она кладет предел морской волне,
С самой собою землю примиряет,
Грань строгую для моря создает.

Но увы! - это только фантазия. Звон лопат происходит оттого,  что лемуры с ужимками роют могилу Фаусту. Мефистофель издевается над воображаемым строительством. Фауст умирает. Правда, в этот момент появляются ангелы. Они обманывают старого черта и уносят бессмертную часть Фауста. на небо. Очень хорошо. Но почему, на каком основании Е. Книпович воображает, что такого рода решение бы­ло недоступно Бальзаку? Некоторые пер­сонажи его романов живыми просятся на небо, а, стало быть, имеются все основа­ния,  чтобы  зачислить  Бальзака  в  пер­спективные  оптимисты,  сочиняющие  ро­мантические «письма в будущее».

Е. Книпович почему-то думает, что в изображении Гёте Фауст побеждает Мефи­стофеля. На самом же деле обе силы - творческое стремление Фауста и разруши­тельная работа Мефистофеля, положитель­ные и отрицательные стороны цивилизации - остаются у Гёте в состоянии траги­ческого равновесия, и только надежда на провидение дает известное преимущество положительному началу, внутреннему голосу Фауста. Все это можно найти у классиков немецкого идеализма, в «идеологии первой половины XIX в.» вообще, не исключая, разумеется, и Бальзака.

Творчество Гете и Бальзака соответствует - в области искусства - тем направлениям общественной мысли, которые создали  «три источника   марксизма». Все представители этой ступени, в том числе и  такие, как Гегель, Рикардо и Сен-Симон, в некоторых отношениях стоят ниже революционной буржуазной демократии конца XVIII века. В других отношениях эти люди стоят гораздо выше буржуазно - демократической идеологии и подготовляют почву для возникновения марксизма. Г.  Лукач  показал  сложную внутреннюю логику этого умственного движения, взаимные преимущества и недостатки двух характерных типов духовного творчества этой эпохи. Таковы субъективно-возвышенная поэзия   Гельдерлина,   сохранившего верность идеалам 1793 г., - с одной стороны, - и примирение с прозой буржуазного общества в духе Гёте и Гегеля -  с другой. Г. Лукач показывает также, что в окончательном итоге перевес остается на стороне   диалектических  мыслителей-реалистов,  стремившихся    найти    разумное зерно в самой действительности.

Мы не выставляем книгу Лукача совершенным образцом марксистского анализа. Однако автор этой книги не боится прямо поставить  вопрос об  оценке умственных течений, сложившихся после буржуазной революции во Франции, и дает определенное решение этого  вопроса.  Между тем Книпович даже не видит таящейся здесь проблемы.   Как  объяснить  то  обстоятельство, что наиболее глубокие и ценные явления умственной жизни первой половины XIX в. не причастны к революционной буржуазной демократии, развиваются на почве критики французской революции, нередко возрождают   идеализм и поповщину?

Во времена вульгарной социологии этот вопрос решался очень просто. Ко всей истории литературы применяли одну и ту же мерку положительных   качеств. Сюда входили: «здоровый  оптимизм  подымающегося класса» (преимущественно буржуазии), разоблачение  самодержавия, проповедь свободы личности и т. д. В эти рамки не укладывались многие (притом­ далеко не самые худшие) представители старой культуры.  Поэтому   классические авторы, даже такие, как Пушкин были изобличаемы во всех смертных грехах и  зачислялись в   «торгующие   помещики», «оскудевшие феодалы» и т. д. В те прекрасные времена Е. Книповнч иначе отзывалась о Гёте. Она соглашалась с оценкой Писарева: «Гете вместе с Шиллером украсили на вечные времена свиную голову немецкого филистера лавровыми листьями бессмертной поэзии» -  и добавляла от себя: «Позиция зрелого немецкого классицизма была предательством дела буржуазной революции, капитуляцией перед немецким абсолютизмом» (Е. Книпович.. Гейне как политический лирик. Москва, 1932 г. стр. 101).

Все изменилось под нашим зодиаком, и Е. Книпович также совершила поворот на 180 градусов. Мерка осталась той же - «дело буржуазной революции». Но Гёте уже не предатель, не капитулянт, а прямой представитель этого дела,   перспективный оптимист и романтик, устремленный а будущее.

Такова  мода. Вместо  того чтобы отбрасывать неудобных для понимания классиков, их срочно перекрашивают, обливая густым розовым сиропом. Создается условный  юбилейный  портрет: немного романтического  свободолюбия  в  духе Байрона или Виктора Гюго, несколько черт сентиментальной народности от Жорж Занд, несколько капель просветительной веры  в прогресс и целый фонтан либерального красноречия. Все, что не подходит под эту мерку, подвергается ампутации, и портрет классика готов.  Общеизвестные термины  «гуманизм», «романтизм», «народность» употребляются с такой неразборчивостью,  что  вызывают  естественное  раздражение читателя как пресловутые   «прослойки» вульгарной социологии. С этим явлением тесно связано некритическое отношение к  определенным  западным авторам, зачисленным в выдающиеся современные гуманисты.  Не говоря  о прославленном Хемингуэе, даже такой писатель, как Пристли, оказался в глазах наших специалистов по  гуманизму великим  разоблачителем буржуазии.    Вульгарная  социология злоупотребляла понятием «классовый aнализ», в статьях о новейшей западной литературе долгое время господствовало «самодовольное сектантство»  (пользуясь выражением т. Димитрова). Все это ныне обветшало... Но не трудно заметить, что в определенных литературных сферах преодоление «самодовольного сектантства» использовано для возрождения немарксистской вульгарно-демократической и либеральной фразеологии. В «Правде» от 14 октября 1939 г.  (статья  «Политическое недомыслие» И. Моисеева) уже отмечались грехи журнала «Интернациональная литература» по части некритического отношения к буржуазной революции XVIII в. во Франции.

Е. Книпович обижена за французскую революцию. Вот почему она осыпает Лукача тучей ядовитых намеков по поводу термидора. Нечего сказать - хороша литературная дискуссия! Можете сколько угодно бранить «литературоведение» но смешивать эту науку с той отраслью знания, которую Щедрин называл «практическим сердцеведением» все же не следует.

Скучно тратить время на опровержение досужих вымыслов. И хочется сказать Книпович и другим кандидатам практического сердцеведения: Добрые люди! Трудно избавиться от вашей нежной дружбы. Мы это знаем. Но за немалое время вы вероятно успели заметить, что ваши укусы тоже не смертельны. Зачем же повторять старые ошибки? Лучше договорится. Давайте работать каждый по-своему, и пусть нас судят по результатам нашей работы. Но не отнимайте драгоценного времени, не отвлекайте от серьезного дела. Надоело, право надоело...