Мих. Лифшиц
Литературный критик. 1934. № 11. С. 39-55.
Если бы тени предметов
не зависели от величины сих последних, но имели бы свой произвольный рост, то
может быть, на целом земном шаре скоро не нашлось бы ни одного светлого места.
Козьма Прутков
1
Когда впервые возникло пролетарское государство, буржуазная пресса приветствовала его кошачьим концертом. Большевистское варварство означает гибель старом, ароматной и топкой западноевропейской культуры - тянули фальшивыми голосами участники антисоветского джаз-банда.
С течением времени эта музыка устарела. В самом буржуазном мышлении произошли известные перемены, некоторая переоценка ценностей. Еще до войны существовали модные течения, оспаривавшие ценность культуры и призывавшие утомленное человечество вернуться к прелестям варварства. В настоящее время это учение стало правительственной доктриной в некоторых буржуазных государствах. Во всем остальном мире оно имеет множество пропагандистов среди философов и политических дельцов с манерами сверх человека и понятиями японского резервиста.
Когда буржуазный мир выдвигал против нас фразеологию "культуры", на первом плане стояла задача разоблачения заложенного в этом лицемерия, доказательств относительности всех эстетических и моральных норм. В то время каждый семинар по историческому материализму начинался с положения, что вечных и общезначимых культурных ценностей не существует: пролетарию нравится одно, а буржуа другое. Когда наиболее реакционная часть буржуазии перешла к идеалам откровенного варварства, центр тяжести для нас переместился. Понятие культуры и в своем общем значении обогатилось: приобрело для нас полемическое острие, направленное против фашистской реакции. Нас стали более интересовать абсолютные и объективные элементы в человеческой культуре. Уже само слово культура приобрело значение лозунга для сплочения всех сил, способных бороться с буржуазным распадом. Советская страна стала не только отечеством революции, но и отечеством культуры, искусства.
Более ста лет назад Гегель писал, что каждая эпоха выдвигает на авансцену истории какой-нибудь великий народ, воплощающий в своих действиях все прогрессивные устремления своего времени. В нашу эпоху ведущим звеном мирового развития являются народы Советского союза. За годы социалистической перестройки наша страна превратилась в располагающее всеми средствами современной техники, богатое и могущественное пролетарское государство. Наступило гигантское ускорение развития, предсказанное Лениным, Впервые в истории национальное богатство перестало быть синонимом .народной бедности. Вместе с повышением материального благосостояния и втягиванием в водоворот политической и хозяйственной жизни все более широких слоев населения, глубоко изменился культурным облик советского гражданина. Вслед за материальным богатством пришло стремление к блеску и величию культурной жизни, к утонченности потребления, к овладению самыми отдаленными высотами искусства и науки.
В старой азиатски-феодальной России человек из народа вел однообразную жизнь египетского феллаха. Массы, подавленные сплошным бытом , плыли, как сельди в море, по известному выражению Гл. Успенского. Прибавив к каторге царской деревни фабричную казарму, капитализм еще более увеличил закрепощение личности. На другой день после Октябрьской революции Ленин писал: "Придавленные капиталистическим строем, мы не можем в точности даже представить себе в настоящее время, какие богатые силы таятся в массе трудящихся, в разнообразии трудовых коммун большого государства, в интеллигентских силах, которые до сих нор работали как мертвые безгласные исполнители предначертании капиталистов, какие силы таятся и могут развернуться при социалистическом устройстве общества. Наше дело состоит только в том, чтобы расчистить дорогу! всем этим силам"[1]. И дорога была расчищена.
За время существования пролетарской диктатуры немало людей навсегда окончили свою общественную карьеру, оказавшись чужеродным телом в организме новой культуры. Но огромные людские резервы постоянно продолжают прибывать. Поднимая всю страну на выполнение пятилетнего плана, большевики создали небывалую в старой России подвижность населения. Старому сплошному быту с его азиатской косностью, индиферентизмом и всеобщей обезличкой был нанесен последний удар. На этой почве мы повсюду наблюдаем в настоящее время массовое нарождение человеческой индивидуальности. Освобожденная от уз сплошного быта, личность стремится проявить себя во всех областях практики, теории, искусства. И сама форма ее интересов становится все более и более индивидуальной. Отсюда стремление к установлению рекордов, к высшему проявлению личных качеств в науке, авиации, литературе и т. д.
Буржуазная интеллигенция долгое время стремилась представить советский строй каким-то государством термитов, дисциплинированных и трудолюбивых муравьев, лишенных всякой личной жизни и теряющихся в однообразной массе. Одни презрительно отворачивались от этой, ими же нарисованной карикатуры на коллективизм, другие, делали нам двусмысленные комплименты. Однако практика показала, что социалистический строй создает прекрасные образцы личного героизма, культурного и художественного своеобразия, что советские республики выдвигают государственных деятелей, с которыми не идут ни в какие сравнения так называемые "сильные личности" буржуазных государств. Так возникла историческая почва для того величественного явления современной культуры, которое Горький назвал "пролетарским гуманизмом ".
Гуманисты всегда мечтали о "добром правлении" когда хорошо живется народу, а художникам, артистам и талантливым людям всех специальностей предоставляются самые широкие возможности для того, чтобы строить дворцы, покрывать фресками стены общественных зданий, писать поэтические произведения, перекладывать их на музыку. Эту мечту восприняли от гуманистов их наследники - просветители XVIII века. Как ни сомневались они порой в том, что развитие искусств приносит пользу народу, все же идеальные республики в их воображении всегда соединялись с представлением о расцвете художественного творчества. Даже вышедший из школы французских материалистов Бабеф, осуждавший искусства с точки зрения уравнительного коммунизма, говорит о величественной архитектуре общественных зданий в будущей республике равных. Сен-Симон подробно описывает украшенные живописью сооружения будущего. Фурье известен своими архитектурными фантазиями. То же самое нужно сказать о другой ветви гуманистического движения, конца XVIII и начала XIX ст. - немецких философах и поэтах классической поры. Все они втайне мечтали превратить то или другое мелкое немецкое княжество в Афины времен Перикла. Каждый из них надеялся, что на место прозаического государства нужды И рассудка однажды встанет шиллеровское "эстетическое государство".
Но это была только мечта. А действительное развитие буржуазного государства породило общеизвестные образцы скаредности по отношению к затратам на нужды искусства. Хотя, по выражению Маркса, буржуазия вскоре "достаточно просветилась, чтобы не от даваться всецело производству, но стремиться к "просвещенному потреблению"[2] , ее меценатство всегда отличалось шейлоковской расчетливостью.
Вместе с ростом богатства буржуазного общества, - говорит Маркс, - развивается и "эстетическая форма" сокровища - "обладание золотыми и серебряными товарами, как предметами роскоши". Если прежде капиталист, являвшийся лишь "функцией капитала, одаренного в его лице волей и сознанием", выступает против всякого наслаждения, как прямой противоположности накоплению, то "на известной ступени развития определенный уровень расточительности, являясь выставкой богатства и следовательно гарантией кредитоспособности, становится даже деловой необходимостью для "несчастного" капиталиста. Роскошь входит в издержки "представительства капитала", "Будем богаты или будем казаться богатыми", говорит Дидро. Капиталист покупает драгоценности, картины, различные предметы искусств, старины, роскоши. Это "будем казаться богатыми" есть в сущности главный канал для проникновения эстетических импульсов в сознание земного представителя капитала.
"Эстетическая форма" богатства является для него синонимом расточительности. Но "расточительность капиталиста никогда не приобретает того откровенного характера как расточительность разгульного феодала, наоборот, в основе ее всегда таится самое грязное скряжничество и скрупулезная расчетливость"[3]. Это скряжничество всегда отличало и художественную политику буржуазного государства. В "прекрасные" довоенные времена богатейшая капиталистическая страна - Англия-предусматривала в своем бюджете смехотворно малую сумму в 30.000 шиллингов на поддержку нуждающихся деятелей искусства. Вожди современного фашизма любят распространяться о предстоящем якобы "величайшем в истории распределении заказов" (еще недавно Гитлер повторил это обещание в своей нюренбергской речи). Но колоссальная нищета художников всех специальностей и полное подавление свободы творчества в странах фашизма являются общеизвестным фактом.
Только пролетарское государство способно в широких масштабах поощрять деятельность целой армии литераторов, поэтов, художников, работающих над созданием новой великой и блестящей человеческой культуры, и только оно одно может вселить в современное художественное творчество тот полный оптимизма интерес к живой действительности и веру в будущее, без которых невозможно подлинное искусство. В атом отношении строй пролетарской диктатуры является практическим осуществлением идеи "эстетического государства", которую мы находим у гуманистов прошлого.
Огромное внимание, которым был окружен прошедший съезд писателей, показывает, что наши рабочие хорошо сознают ту историческую миссию, которая принадлежит им и в области искусства. Как самый съезд, так и возникшие вокруг него теоретические споры отражают новый уровень культуры, достигнутый страной под руководством ленинской партии. Но вместе с тем эти споры отражают и некоторые общие трудности, встающие перед каждым новым человеком, поднимающимся на следующую ступень по лестнице культуры.
Подобно тому, как во всех областях материальной практики мы не идем по дороге, которая однажды уже завела человечество в трясину, так и в области духовной жизни нас не удовлетворяют обычные стандарты "культурной государственности". Нам нужно не только учиться и овладевать культурой, но - по словам Ленина - нам нужно "проверять то, чтобы наука не оставалась у нас мертвой буквой или модной фразой (а это, нечего греха таить, у нас особенно часто бывает), чтобы наука действительно входила в плоть и кровь, превращалась в составной элемент быта вполне и настоящим образом. Одним словом, нам надо предъявлять не те требования, что предъявляет буржуазия Западной Европы, а те, которые достойно и прилично предъявлять стране, ставящей своей задачей развиться в социалистическую страну" [4].
Поступательное движение культуры в прошлом всегда совершалось к высшей степени неравномерно. Наиболее талантливые и честные люди буржуазной эпохи давно заметили, что успехи цивилизации прекрасно уживаются с расцветом самых разнообразных форм духовного вырождения, испорченности, пошлости, измельчания. Мошенники нашего времени, иронически замечает Рабле, в доказательство существования прогресса, более учены, чем ученые старых времен (son plus doctes que les doc'eurs d'autrefois). Замечательный английский писатель XVIII века Мандевиль сатирически изложил противоречия буржуазной культуры в своей "Басне о пчелах". Он доказывает необходимость пороков для процветания государств. Грязные побуждения, корысть и тщеславие, а вовсе не стремление к истине и красоте являются действительной причиной прогресса. "Здесь мы должны искать источник всех искусств и наук, и в тот момент, когда исчезло бы зло. распалось бы и погибло все общество". Что станется с юстицией и всеми ее слугами, если исчезнут преступления? Куда денутся слесаря и кузнецы, делавшие раньше цепи? Индустрия и торговля прекратили бы свое существование вместе с мошенничеством, роскошью богатых, бессмысленными колебаниями моды. Государство пчел стало однажды на путь красоты и добра ("pulehrum и honnestum") Шефстбери, с которым Мандевиль постоянно полемизирует), и что же?
Строительство тут сразу
стало
И жить искусство перестало,
Художник всеми позабыт,
Без дела каменщик сидит.
Мандевиль доказывает, что
расцвет искусства обязан своим происхождением пошлости, безвкусию и моде по
крайней мере в такой же степени, как и хорошему вкусу.
Несмотря на всю парадоксальность учения Мандевиля, двойственный характер буржуазной
цивилизации раскрыт в нем с глубокой честностью и остроумием. В том же духе
Кант писал о "пороках культуры", доказывая, что самая демократическая
(буржуазная) республика не может дать чего-нибудь большего, внешняя культура,
которая не делает людей лучше, хотя сообщает им лоск и связывает их эгоизм различными
условностями. Чем более развиваются люди, тем более они актеры, говорили в XVIII
веке.
Каковы бы ни были выводы Канта, но мысль о "пороках культуры" была гениальна. Она прекрасно выражает некоторые специфические особенности старой культуры: тонкость се покровов, сочетание блестящего фасада с внутренним ничтожеством и мелочностью, внешний и условный характер ее достижений, которые не превращаются в составной элемент быта "вполне и настоящим образом", а остаются "мертвой буквой" или "модной фразой".
Этот внешний характер буржуазной культуры особенно ярко проявляется в эпоху ее загнивания. Начиная с конца XIX в.. капиталистическая промышленность создает целый мир имитации и суррогатов. Крупный капитал все более овладевает областью личного потребления, которая долгое время оставалась достоянием ремесла. Следствием этого является удешевление и фальсификация предметов роскоши и прикладного искусства. В широких размерах эксплоатируется мода. Сверх-современные художественные течения: экспрессионизм, "новая вещественность" и т. д. с молниеносной быстротой доходят до среднего человека в виде дешевых изделий мебельной или полиграфической промышленности. Легкие механические удовольствия распространяют одурь большого города и развращают ум и чувство иллюзией счастья. В литературе задает тон репортаж и бульварная романистика. В наукe - синкретизм ученых риторов и грамматиков времен упадка. И вот становится все более очевидно, что вся эта великолепная машина культуры работает па холостом ходу. По многочисленным признаниям самых умных представителей современной западной культуры, колоссальная пустота, скрывающаяся за этой сияющей витриной, способна вызвать чувство неподдельного ужаса.
2
Культура пингвинов, описанная Анатолем Франсом, началась с разноцветных тряпок, которыми дьявол одарил какую-то смазливую пингвинскую девицу. Мы не являемся безусловными сторонниками природной наготы, но подобный ассортимент культуры нас также не прельщает. Совершенно очевидно, что нам необходимо усваивать культуру, не усваивая ее пороков.
Совсем недавно на совещании работников тяжелой промышленности т. Орджоникидзе обрушился на тех хозяйственников, у которых в цехах полнейший беспорядок, но зато перед входом разбиты цветочные клумбы. Такое "очковтирательство" представляет собой образец соединения некультурности с пороками культуры. Погоня за блестящим фасадом, скрывающим примитивное нутро, недостойна работника социалистического хозяйства, науки, искусства. Овладение настоящей культурой предполагает борьбу с пошлостью, преподносимой под видом культуры.
Легче всего жить на свете скептикам. Человек скептический только улыбается, наблюдая, как быстро какой-нибудь вчерашний энтузиаст "Neue Sachlichkeit" усваивает пороки академизма. Мы только что избавились от урбанистической моды, перешедшей к нам c Запада и подкрашенной под идеологию "индустриального пролетариата" Это большой шаг вперед. Пролетарским центрам нужна величественная и красивая архитектура, а не какие-нибудь небоскребы на курьих ножках. Однако новые художественные требования некоторые наши строители понимают довольно своеобразно. Берется грубая коробка с квадратными окнами, покрывается сверху тонкой кожаной из барельефов, листьев аканфа, балкончиков, и архитектурная проблема разрешена. У нас много. говорят об освоении наследства классических художественных форм прошлого. На практике однако эти формы часто ищут совсем не там, где их можно найти. Бросается в глаза какое-то болезненное тяготение к тем архитектурным стилям, в которых сказывается символика внешнего величия, избыток и перезрелость форм, стремление к грандиозному и подавляющему. Чаще всего обращаются к архитектуре позднего Ренессанса, римского мирового государства и временами даже к каким-то псевдо-вавилонским образцам.
В сущности это целая философия. Некоторое время назад в кругах художественной интеллигенции, связанной с Западной Европой, было модно сравнивать советский строй с культурой древнего Египта или раннего средневековья. Это сравнение в скрытой форме перешло и в так называемую "социологию искусства" и в практику различных художественных направлений. На этой почве возникла своеобразная сменовеховская программа нео-примитивизма. Вместе с ростом богатства Советского союза, повышением и диференциацией культурных запросов населения исчезли последние поводы для подобных сравнений. Но стремление искать исторические аналогии для новых явлений, повидимому, не исчезло. Изменились только сознательно или бессознательно избираемые предметы сравнения. И так как мы превратились в богатое и могущественное государство, то возникает опасность, что вместо аскетических примитивных форм нам будут подсовывать барочные завитушки и всевозможные виды позолоты, какие только бывали в истории. Видимо, не все понимают, что величие пролетарского государства в корне отлично от величия какой бы то ни было мировой державы прошлого, что роскошные декорации тут неуместны, что советский пролетариат заслужил настоящую культурную жизнь и настоящее искусство, а не panem e circenses.
Что лучше: книга, напечатанная вкривь и вкось по причине неграмотности ее создателей. или так называемое "роскошное издание" с нелепейшим золотым тиснением, "в переплете из толстовки заведующего издательством" , как удачно выразился один из наших остроумцев? Обязательно ли нужно выбирать между изгнанием Шопена, как "идеолога упадочного дворянства", и засильем фокстрота. У самовара я и моя Маша, этого образца музыкальной специфики, чуждой вульгарного социологизма?
В старом Глупове было два рода каплунов: угрюмые и ласковые. Обе породы еще не перевелись и в наше время, несмотря на все, что мы делаем для их истребления. Каплуны угрюмые настроены аскетически, они еще не успели разжиреть, борются с "наслажденчеством" и мечтают превратить искусство в простое "орудие организации психики". Каплуны удовлетворенные и ласковые - любят жирную пишу. Они никуда не бегут, ни с кем не борются, а сохраняют солидное спокойствие, курлыкая себе под нос приятные эстетические мелодии. Глуповцы первой категории, как истинные спартанцы, гордятся примитивными добродетелями ума. Всякое проявление учености и или хорошего слога кажется им подозрительным. Глуповцы второй категории обожают пестрые тряпки, бусы, зеркальца и всевозможные блестящие предметы. Им чрезвычайно импонируют обветшалые академические знаменитости, подстрочные примечания, пышные коринфские капители. Первые любят брошюры, тем более тощие. чем более они "выдержаны"; с энергичными, боевыми заглавиями "За марксистское изучение творчества Артема Веселого!", "Ударим по вопросу об ошибках Плеханова и Михайлова!" и т. д. Вторые предпочитают "солидные" исследования, проникнутые духом специфики с цитатами из Маркса и Овсянико-Куликовского, Гегеля и Потебни. Одни не желают мыть окна в собственном жилище, другие украшают немытые подоконники дешевыми цветами.
Скептики говорят, что нужно выбирать между теми и другими. Избавиться от некультурности и пороков культуры одновременно? Прекрасная утопия. Но не более.
Действительно в прежней истории человечества никогда еще не удавалось освободиться от одной напасти, чтобы не подпасть под действие другой. Это хорошо еще знали в XVIII веке. Умнейшие люди этой эпохи говорили: если вы хотите найти подлинный источник гражданской добродетели, взаимного доброжелательства и поэтического чувства, отправляйтесь в лес, питайтесь желудями и вместе с состоянием примитивной грубости к вам вернутся все человеческие достоинства, Если, напротив, вы слишком привязаны к благам искусств и наук, примиритесь с пошлостью, лицемерием и грязью, на которых основала цивилизация. Истинная культyрa возможна только в некультурном обществе, истинная некультурность развивается только вместе с овладением культурой. Этот парадокс лежит не только в основе знаменитого "Рассуждения" Руссо. Он был когда-то общим местом для всей передовой публицистики, а впоследствии превратился в один из продуктов популярного сознания. Старая школьная противоположность между "выдержанными" спартанцами и "либеральными" сибаритами! Старая как мир библейская противоположность между развращенными жителями городов и суровыми номадами пустыни! Сколько исторической и доисторической бессмыслицы заложено в этой антиномии, а между тем она была реальным фактом, с которым приходилось бороться основоположникам марксизма.
Марке и Энгельс не мало воевали с заскорузлыми мещанами в рабочем движении, с протухшими демократами международной эмиграции, с представителями примитивного коммунизма, которые и обвиняли основателей Международного Товарищества Рабочих в излишней учености. Ленин не мало потрудился над изгнанием из лагеря рабочего класса теоретиков "чисто-пролетарской" идеологии, возникающей якобы самопроизвольно в головах рабочих, в полной противоположности ко всему миру культуры и образования. А с другой стороны вся история марксизма есть история борьбы с официальной ученостью господствующих классов, с лицемерием буржуазной культуры и се развращающим влиянием на рабочие массы. Философы, как Дидро, мечтали когда-то о счастливом среднем состоянии между варварством и цивилизацией, умственной неразвитостью и духовным развратом. Это среднее состояние действительно лишь прекрасная утопия. Коммунизм не ставит себе целью примирение противоположностей, но зато он раз навсегда избавляет человечество от необходимости выбирать между некультурностью и пороками культуры.
"- Товарищ Ленин, --заметила однажды в разговоре с Владимиром Ильичей Клара Цеткин,- не следует так горько жаловаться на безграмотность. В некотором отношений она вам облегчила дело революции. Она предохранила мозги рабочего и крестьянина от того, чтобы быть напичканными буржуазными понятиями и воззрениями. Ваша пропаганда и агитация бросает семена на девственную почву. Легче сеять и пожинать там, где не приходится предварительно выкорчевывать целый первобытный лес.
- Да, это верно,- возразил Ленин,- однако, только в известных пределах или вернее сказать,- для определенного периода нашей борьбы безграмотность, конечно, уживалась с борьбой за власть, с необходимостью разрушить старый государственный аппарат. Но разве мы разрушаем единственно ради разрушения? Мы разрушаем для того, чтобы воссоздать нечто лучшее".
Существует старое представление о том, что человек, не задетый образованием, есть вместе с тем и наиболее верный человек. Нельзя сказать, чтобы это представление не играло никакой роли в истории революционного движения. Знаменитая фраза Коффиналя "Республика не нуждается в ученых" заключает в себе гораздо более серьезное историческое содержание, чем обыкновенно думают. Когда на выборах в конвент была выдвинута кандидатура Пристли, Робеспьер воскликнул: "Я предпочитаю человека, который всю жизнь провел в подвале, человеку, просидевшему всю жизнь в ученом кабинете". На определенной ступени развития "плебейский аскетизм", как выражается Энгельс, отрицательнее отношение к культуре и образованию является средством для осознания низшими слоями народа своей противоположности к господствующим верхам. "Плебейский аскетизм" (в отличие от буржуазного пуританства) встречается повсюду на заре революционного движения: в крестьянских войнах, восстаниях городского плебса. Здесь в этот период он еще исторически оправдан. Но эпоха "плебейского аскетизма" проходит. Наука и коммунизм соединяются в учении Маркса и Энгельса, в практике пролетарской партий. Вспомните замечательную сцену разрыва между Марксом и Вейтлингом, описанную в воспоминаниях Анненкова. Маркс, ударив кулаком по столу, восклицает: "Невежество никогда никому не помогало"[5].
Следы той исторической неравномерности развития, которая держит пролетарские слои вдали от культурной утонченности, сохраняются и впоследствии. Часто эта неравномерность проявляется и как положительный фактор. В моменты наивысшего обострения борьбы пролетарская простота и суровость становятся практической необходимостью. Многое в этих чертах остается, как непреходящее завоевание психологии нового человека. Резкость является одной из существенных черт диалектической культуры ума. Недаром еще Гегель заметил, что слишком вежливые и сердечные люди ничего не понимают в диалектике.
Социалистическая культура рождается из преодоления взаимно-противоположных искалеченностей, унаследованных от старого общества. Существует такая простота, которая выше и лучше самой изысканной и рафинированной культуры. Но отсюда далеко до утверждения, что всякая простота есть революционная добродетель. Революция вовсе не является защитницей "нищих духом". Наоборот, она стремится подвести народные массы к высшим рекордам духовного развития, к тем ценностям культуры, которые ранее были доступны только господствующим верхам. Наконец, пролетарская революция вообще немыслима без выделения руководящего авангарда - партии, которая требует от своих членов и совершенно определенного, духовного превосходства над остальной массой: "В каждом классе,- писал Ленин,- даже в условиях наиболее просвещенной страны, даже в самом передовом и обстоятельствами момента поставленном в положение исключительно высокого подъема всех душевных сил, всегда есть - и, пока существуют классы, пока полностью не укрепилось, не упрочилось на своей собственной основе бесклассовое общество, неизбежно будут представители класса, не мыслящие и .мыслить не способные. Капитализм не был бы угнетают им массы капитализмом, если бы это не было так" [6].
Существование партийной организации и вождей партии обеспечивает господство высших умственных сил революционного класса над элементами духовной ограниченности, навязанной людям жизненной обстановкой старого строя. На этом пути возникает не мало практических трудностей, ибо различные виды духовной неполноценности имеют свои претензии. Глупость и уродство, обиженные разумом а красотой, присоединяются к революции из чувства справедливого возмущения; различные виды социального ничтожества прилипают к ней как ракушки к килю большого корабля, И нужен острый скребок революционной самокритики для того, чтобы постоянно очищать сто металлический корпус от налипшей дряни: oт шляп и болтунов, от всякого рода пошляков, бессознательных или принципиальных, от услужливых дураков и глуповцев всех категорий.
Эти рассуждения можно было
бы вести и с другой стороны. Бесспорна не только величайшая ценность для пролетариата
культурного развития, бесспорна и вполне доказана практикой ценность различных
элементов внешней культуры, утонченности,, лоска. Условность и представительство,
всевозможные декоративные моменты, внешний блеск- все это отнюдь не должно быть
отброшено, все это имеет свое полезное применение и в определенные моменты приобретает
даже весьма существенное значение для социалистической культуры.
Но и здесь есть диалектическая грань, предел, за которым эти необходимые элементы
превращаются в буржуазное очковтирательство. Полезность и тонкость, утилитарное
и эстетическое, простота и декоративность- все это относительные моменты. Партийность
определяет здесь меру и такт, необходимые для того чтобы эти элементы не приобрели
самодовлеющего. односторонне-развитого характера, не превращались в болезненный
нарост, требующий оперативного вмешательства.
Если бы какой-нибудь романист задумал описать не современного Вильгельма Мейстера, он должен был бы провести своего героя между двух огней, между двух взаимно противоположных, но одинаково отвратительных видов духовного уродства. Лишь пройдя через все испытания варварства и цивилизации, человечество выходит на путь свободного развития. Пролетарский гуманизм пролагает себе дорогу путем преодоления старых коллизий человеческой культуры, навязанных ей в прошлом властью вещей, неравномерностью развития, холопской иерархией общественного строя.
3
Одним из наиболее распространенных пороков культуры является мода. Самые важные руководящие принципы, самые лучшие устремления можно опошлить в погоне за модой. Эксплоатация стадных инстинктов, склонности к тупому повторению и подражанию есть необходимый элемент капиталистической дрессировки народа. Это возрождение азиатского сплошного быта на высотах новейшей цивилизации.
Но в наших условиях для подобных тропизмов ума нет принципиальной основы, как нет никакой основы вообще, кроме той "серинки", которая еще сохранилась в духовной жизни масс. Эти остатки старого не страшны, они исчезнут. Опасно то, что с существуют люди, готовые эксплоатировать эти остатки,-- бессовестные повторяльшики и вульгаризаторы, которых. пользуясь замечательным выражением А. М. Горького, можно было бы опpeделить как "паразитов пролетариата". Иной раз это субъективно-честные люди, но люди - призраки, люди - трава, как говорили во времена Белинского и Герцена, деревянные умы, неспособные понять диалектических переходов, которыми так богата наша великая эпоха.
"Глупость и суеверие тоже титаны" - говорит Маркс. Борьба с ними требует массы жертв, иной раз незаметных, но очень значительных. Опошление и вульгаризация марксизма, лишение его гибкости, разносторонности и остроты путем превращения каждого нового принципа в дело моды - это настоящее преступление. В силу своей односторонности мода есть прямая противоположность диалектики партийного руководства. Это - деревянность в выполнении директив, услужливая глупость, доводящая правильное положите до бессмыслицы, отсутствие гибкости, загиб плюс очковтирательство. Сила моды очень велика в нашей литературно-критической среде. Еще не так давно некоторые умники в припадке фальшивой бдительности дошли до того, что готовы были растерзать на месте всякого, кто осмелился бы заговорить об "эстетическом наслаждении". Какое там наслаждение в наши боевые времена! Одни из этих людей писал в журнале "Пролетарская литература" (№ 3-4 за 1931 г.): "Время красоты прошло, ликвидируется кулачество как класс на основе сплошной коллективизации". Но вот картина меняется. И те же люди с такой же прямолинейностью и энергичной простотой твердят о красоте и до умопомрачения повторяют модные культурные слова:: специфика, метрика, поэтика и т. д. Еще недавно они болтали о "расстановке классовых сил на музыкальном фронте" (такой предмет действительно читался в некоторых учебных заведениях), а теперь готовы начисто отбросить анализ искусства с точки зрения борьбы классов.
Конечно, уметь своевременно перестроиться в связи с появлением новых жизненных фактов - большое достоинство. Мы вовсе не предпочитаем людям, меняющим свои приемы, какого-нибудь барона Гринвальдуса, который "все в той же позицьи на камне сидит". Но перестройка существует для людей, меняющих свои правильные для определенного периода методы на другие методы, вызываемые объективно-новыми обстоятельствами. Перестройка может означать и отказ от старых ошибок. Но изменение фразеологии, замена одной односторонности другой - это вовсе не перестройка. Такая легкость в перемене фразеологии показывает только, что человек никогда не имел того, что называется убеждениями, не пережил и не перечувствовал то, о чем он с такой прямолинейностью говорит, что все не-обходимые повороты партийной политики он воспринимает только как веяния новой моды. Подобных людей нельзя называть ни "критиками", ни "литературоведами". Это просто - флюгера.
Безоблачно небо, нет
ветра с утра
В большом затрудненьи висят флюгера
И как ни гадают, никак не добьются,
В которую сторону им повернуться.
Всякое движение вперед всегда порождает массу растерявшихся, которые из страха перед необъятностью новых задач хватаются за что угодно, лишь бы что было им знакомо. Едва совершится восхождение на следующую ступень, как они уже готовы целиком осудить свой собственный вчерашний день и начинают раздумывать - нельзя ли воскресить то, что было позавчера. Диалектику нашею развития они воспринимают как однообразное качание маятника из стороны в сторону. Третьего дня была эстетика, вчера социология, сегодня опять эстетика. Такие растерянные люди по глупости оказывают лучшие услуги нашим врагам. Исчерпав всю гамму односторонностей, они создают вокруг нашей теории литературы и критики атмосферу разочарования, скуки, скептицизма и кончают обыкновенно публичным покаянием: критика ни на что не способна, критики ничего не знают, ничего не умеют и т. д.
Мы наблюдали за работой немало людей, которые нелепейшими преувеличениями опошляли понятие партийной бдительности. Такие люди уже отодвинуты в сторону дальнейшим развитием. Но дело вовсе не в том, чтобы к этой неправильно понятой бдительности прибавить некоторую дозу либерализма. Те люди, о которых идет речь, были очень похожи на щедринского прокурора: дреманным оком они ровно ничего не видели, а недреманным видели пустяки. Недреманное око для нас бесполезно. Жизнь требует пары здоровых глаз, при помощи которых мы можем не за пустяками охотиться, а рассматривать с партийной точки зрения большие и сложные явления современной действительности. Но это совсем не значит, что мы вступили в какую-то идиллическую эру "дружбы" (как недавно писала "Литературная газета"), когда на все полагается смотреть сквозь розовые стекла и каждого однажды "проработанного" или улизнувшего от проработки литератора считать выдающимся специалистом.
Мы наблюдали за работой немало "социологов искусства", вся мудрость которых сводилась к истине "уши выше лба не растут". Все обусловлено, все имеют свою - "социальную базу". Назвался крестьянским писателем, полезай в деревню, а коль скоро ты писатели пролетарский - пиши о заводах. В переходную эпоху создавай переходное искусство, а придет социализм, тогда и речь будет другая. Вообще - не выскакивай из своей "классовой субстанции" и соблюдай законы исторического материализма. Какое счастье для всей пашей культуры, что эти так называемые "социологи" получили наконец удар, от которою они не скоро оправятся. Но что говорят растерявшиеся люди? Они или продолжают по инерции влачить "социологические" традиции, или неожиданно поворачиваются на 180 градусов и впадают в противоположную пошлость. Раньше они знали одно: что для буржуа красиво, то для пролетария безобразно, и наоборот. Художественно то. что острее всего выражает интересы данного класса. Кто-то договорился даже до утверждения, что Тургенев потому великий писатель, что он лучше других умел маскировать хищнические цели либерального дворянства. Пройдитесь по нашим музеям и вы еще сейчас натолкнетесь на "искусство средних землевладельцев-помещиков, втягивающихся в торговлю и борющихся в союзе с купечеством против боярства", "искусство торгующих помещиков, блокирующихся с купечеством и утверждающих свою диктатуру", "искусство помещиков, захвативших власть и начинающих "обояриваться" [7].
Но вот совершается законный поворот к ценностным проблемам искусства, к эстетическому существу его произведений, к художественной форме. И тут растерявшиеся люди начинают бредить: дайте нам объективные каноны художественности, технологию искусства, построенную по типу "сопротивления материалов" и т. п. Некоторые прямо зовут на выучку к формалистам, более осторожные видят решение вопроса в том, чтобы соединить умеренный и разжиженный социологизм с так называемым "формальным анализом". Все нападают на вчерашний день, обвиняя его и том, что он слишком много места уделял политике, классовой борьбе и т. д. и слишком мало "специфике" искусства. Но растерявшимся людям невдомек, что именно в политике и классовой борьбе "социологическое" литературоведение ничего не понимало. Говорилось, правда, о политике много, но до вопросов художественной ценности искусства дело не дошло, именно по тому, что эти разговоры носили самый поверхностный характер, а настоящего истолкования жизненной основы искусства, настоящей диалектической обработки истории культуры "социологическое" литературоведение не давало и дать не могло. Говорят, что социологи слишком много занимались общественной жизнью, историей, публицистикой, а теперь же нужно отойти от всего этого в какие-то специфические сферы художества. Но это ошибка и ошибка опасная.
Отбросить социологические односторонности необходимо, но сделать это нужно так, чтобы они не возродились снова, когда современные сторонники "формального анализа" спохватятся, что они зашли слишком далеко. Перед нашей наукой о литературе и искусстве стоит трудная, но вполне осуществимая задача - выйти из пределов устарелой и мнимой противоположности между поверхностным социологическим описанием общественных условий, с одной стороны, и не менее абстрактным разбором формы - с другой. Выходом этим может быть только целостное учение о литературе и искусстве, на всемирно-исторической основе. Говорить об этом подробно в рамках этой статьи было бы неуместно.
Поверхностно-утилитарный подход к произведениям искусства, невнимание к художественной форме, - все это, конечно, результат недостаточно высокого уровня теоретической культуры. Нужно повысить этот уровень, бесспорно. Но представлять себе дело так, что этот недостаток культуры наша наука может восполнить путем заимствования у формалистов, это значит вносить колоссальную путаницу л очень простое дело.
Мы вовсе не собираемся здесь отвергать формализм с политической точки зрения. Все, что можно было об атом сказать, уже давно сказано. Мы хотим подчеркнуть, что именно с научной стороны формализм не может быть взят нами за образец, хотя бы и в незначительной степени. Ибо прежде всего формализм устарел, устарел решительно даже с точки зрения буржуазной науки, даже с точки зрения тех людей, которые сами раньше были "формалистами" (мы говорим, разумеется, о выдающихся представителях формализма, а не о провинциальных подражателях). Думать, что в недрах так называемого формального анализа мы могли бы найти какие-то откровения, дополняющие анализ социологическим, значит повторять зам буржуазно-либеральной науки. Да, формализм несомненно имеет отношение к европейской культуре. Но это культура доброго старого времени и веет от нее затхлой ученостью конца XIX и начала XX веков.
Так называемый социологический метод развился в недрах позитивизма 50-60 гг. прошлого столетия. Это очень старое явление. В качестве оппозиции к нему вместе с нео-кантианством в 70 годах возник и так называемый "формализм". Представленный в начале теоретиками изобразительных искусств (как Фидлер и Гильдебрандт), он был перенесен впоследствии и в область литературы. Школа Дессуара сообщила приемам "формального анализа" значение общих принципов художественной систематики (отсюда и представления о противостоящих эстетике, совершенно специальных дисциплинах- "искусствоведении", "литературоведении").
Но в настоящее время положение изменилось. Во всех областях современной западной науки об искусстве мы наблюдаем переход от формалистической систематики к философским попыткам истолкования художественного творчества в духе так называемого "духовно-исторического метода". Этот метод есть ни что иное, как попытка возродить философию искусства диалектического идеализма Шеллинга и Гегеля, на основе фактов, добытых современным исследованием. Во всем этом обороте современного буржуазного мышления содержится масса реакционных и фантастических элементов. Но вместе с тем победа "духовно-исторического" и "культурно-философского" методов косвенно свидетельствует о том, что огромное количество накопленных и изученных фактов искусства ломает абстрактные рамки формалистической системы категорий. Попытка сохранить те представления о "специфике" искусства и его отдельных областей, узкую специализацию которая сложилась в эпоху относительно мирного и постепенного прогресса капитализма, является теперь немыслимым анахронизмом даже с точки зрения деятелей буржуазной науки. И мы меньше всего склонны жалеть об этом.
"Путь истории искусства,-говорит один современный западный автор,-ведет сегодня снопа от эмпирико-исторического самоограничения к уяснению категорий и основных законов художественно-исторического развития при помощи систематики понятий и далее к историко-смысловому восприятию художественной воли, для того, чтобы в конце концов влиться в культурно-философское обоснование совокупной философии искусства. Проблема формы разливается в проблему смысла. Тем самым новая философия истории искусства соприкасается с конструктивной философией истории Гегеля, конечно, на новой, более высокой, с точки зрения развития, ступени, обогащенная бесконечной полнотой вновь открытого материала фактов и доведенная до большей тонкости посредством имманентного исследования понятии в новом искусствознании" [8].
Эту формулировку положения в истории изобразительных искусств можно целиком перенести и в область науки о литературе. Мы не оцениваем этих фактов, мы только констатируем то обстоятельство, что формализм конца XIX и начала XX века сейчас уже повсюду уступил господствующее положение философско-исторической трактовке явлений искусства.
И вот в то время, когда вся буржуазная наука переходит к реакционной публицистике на основе так называемой "философии культуры", некоторые растерянные люди рекомендуют нам обратиться к старому хламу формалистических категорий. Конечно, это по нынешним временам довольно безобидно,-просвещенные европейцы от "литературоведения" охотно продадут нам кремневые ружья в обмен на что-нибудь более существенное. Но выиграет ли от этого теоретическая культура наших исследователей, представляется нам сомнительным.
Тот кто вместо уверенного движения вперед только мечется из стороны в сторону, делается в конце концов жертвой скептицизма и эклектики. Вместе с новыми явлениями в политической практике руководства литературой наша теоретическая мысль также двинулась вперед в сторону более правильного истолкования литературно-художественных явлений. Но очень многие из критиков и публицистов проделали это движение как бы спиной к истории. Они видят и признают только то, что уже совершилось. Их добродетели чисто отрицательного свойства. Они знают наперечет все ошибки, совершенные однажды в прошлом, и чувствуют себя поэтому на высоте положения. Мудрость этих просвещенных умов состоит в том, чтобы сглаживать острые углы, соединить противоположные крайности--немножко от социологии, немножко от формального анализа, классовая борьба не забыта, "специфика" налицо, и, как говорится комар носу не подточит. Нет только одного: живой мысли, умственной энергии реального содержания.
Присмотритесь к новой беллетристической манере писать об искусстве. Стиль и язык очень важное дело не только для художественной литературы в собственном смысле слова. Мы очень долго пренебрегали вопросами стиля. В наших журналах еще и сейчас очень много статей, которые вовсе не являются произведениями теоретической литературы, а скорее отношениями и заявлениями, короче: "писаниной". Стиль этих статей "серобумажный", как говорили во времена Белинского. Спору нет, учиться писать хорошо, выразительно и культурно - дело огромной важности, особенно для тех, кто сам берется поучать деятелен литературы. Однако с некоторых пор у нас появились образны чистейшего очковтирательства и в области литературного стиля.
В прежние времена ретивые критики выкладывали все, что у них было на уме, не стесняясь в выражениях и сопровождая каждую фразу длинным перечнем тех, с которыми они обещали бороться. Но времена переменились. Все говорят о культуре. И вот появляются люди, готовые оформить это общее стремление в виде определенной моды, со всеми экстравагантностями, без которых мода вообще невозможна. Нужно, говорят нам, писать об искусстве со вкусом, нужно писать о нем "методами искусства". Некоторое представление о том, что это значит, могут дать фельетоны "Литературной газеты". Обыкновенная "писанина" насыщается всевозможными красотами стиля, паче всего так называемыми "образами". Не трудно себе представить, какая претеициозная пошлость рождается из такого соединения.
Все эти тенденции, конечно, мелки и незначительны, но в совокупности они представляют собой симптомы опасной детской болезни. Эти симптомы сказываются и в барочных завитушках на фасаде нового дома, и в текстологических увлечениях литературно-издательского дела, и в ложно понятой конкретности учебных программ. Многое еще можно было бы прибавить, но в этом нет никакой необходимости. Социалистическая культура обладает у нас достаточной зрелостью и силой для того, чтобы покончить с проявлением старых пороков в самом зачатке.
Замечательно писал Л. М. Горький о болезнях литературной среды: беспринципности и бесстыдстве о том, что, "наскоро усвоив лексикон Ленина - Сталина, можно ловко командовать внутренне голенькими субъектами, беспринципность коих позволяет им "беззаветно", т. е. бесстыдно, служить сегодня -- "нашим", завтра- "вашим". Своеобразие сегодняшнего дня состоит между прочим в том. что эти голенькие субъекты стараются прикрыть свою наготу бутафорскими нарядами. Тут и римская тога, и плащ александрийского мудреца, и шитые золотом византийские ризы, и даже профессорский сюртук старого покроя. Все вытащено нa свет для того, чтобы пустить пыль в глаза и скрыть свое нежелание серьезно и честно работать в уровень с новыми задачами социалистической культуры.
Темляк при шпаге, все
по циркуляру
Лишь панталон забыл надеть он пару.
Но, разумеется, вся эта мелкая пошлость и разного рода очковтирательство под флатом солидности и культурного размаха далеко не типичны для нашей культуры в целом. Это только пена на поверхности могучего потока. Люди-призраки приходят и уходят, а неустанное движение масс, по лестнице культуры продолжается без остановки. Писать о грязных пятнах, покрывающих местами мрамор ступеней, неблагодарная задача. Но что поделаешь. Это необходимо.
Будем, изучать пошлость в ее проявлениях, как ученые изучают насекомых и червей. И в царстве моллюсков есть свои законы. Солнце науки-говорит Бэкон -- одинаково освещает чистое золото и кучу навоза.
1. Ленин, собр. соч., е.XXII, стр. 417.
2. К, Маркс, Теории прибавочной стоимости. Т. I, стр. 267, изд. 1925 г.
3. К.Маркс Капитал, т.I гл. XXII. 3.
4. Ленин Собр. соч., т. XXVII стр. 407 (1923 г.)
5. Говорят, что эта сцена выдумана Анненковым. Может быть и так; во всяком случае
она выдумана удачно.
6. Ленин. Собр. соч., т. XXV, стр. 210.
7. См. "Путеводитель по искусству феодализма", только что выпущенный
Третьяковской галереей
8. W. Passarge. Die Philosophie der Kunstgeschichte in der Gegenwart. Berlin
1930. S. 15.