Мих. Лифшиц

Против вульгарной социологии. Критические заметки

Собрание сочинений в трех томах. Том II. Москва, "Изобразительное искусство",1986, С. 197 - 225.

1

И.Нусинов оспаривает некоторые взгляды, высказанные мною на страницах "Литературной газеты". В одном научном собрании он выступил с грозной обличительной речью, обвиняя своих противников во всех смертных грехах и прежде всего в отказе от изучения литературы с точки зрения борьбы классов. Никаких письменных свидетельств об этом событии не сохранилось, за исключением обрывка папируса "Вечерней Москвы". Благожелательный репортер этой газеты, пером которого водил без сомнения сам святой дух И.Нусинова, сообщает в своем отчете следующие подробности: "Заседание закончилось интересным докладом профессора Нусинова о классовой природе творчества Шекспира. Свое сообщение т. Нусинов построил в форме острой и резкой критики высказываний ряда литературоведов. Особенно подробно была им раскритикована концепция т. Мих. Лифшица, выступившего недавно в литературной газете с тезисом о том, что бесцельно пытаться определить классовую природу великих классиков мировой литературы, потому что якобы на Западе до 1848 года, а у нас до 1905 между классами существовала путаница и массы колебались между революцией и реакцией".

Обвинение серьезное. Но всякий, кто захочет познакомиться со статьей, которая так не нравится И.Нусинову, увидит ясно, что подобного вздора в ней нет. Нигде не говорится о том, что бесцельно пытаться определить классовую природу великих классиков мировой литературы. Если верить каракулям благожелательного репортера "Вечерней Москвы", то речь идет о следующем месте из статьи "Ленинизм и художественная критика". Приведем его полностью: " Сознательная революционность и сознательная или бессознательная защита мракобесия и лжи - эта антитеза сама по себе очень важна, но недостаточна. Кроме прямой и ясной классовой противоположности всегда существовала многомиллионная масса людей, которые уже поднялись до возмущения против своих угнетателей, но еще не дошли до сознательной и последовательной борьбы. Эта объективная классовая путаница, этот недостаток размежевания классов (как в России между 1861 и 1905 годами, во Франции и Германии между 1789 и 1848 годами) и проистекающие отсюда колебания в самой народной массе лучше всего объясняют нам противоречия великих писателей, художников, гуманистов прошлого. Смешение революционных и реакционных черт в сознании лучших представителей старой культуры есть определенный исторический факт. Революционные идеалы редко отражались в литературе прямо и непосредственно. Отрываясь от вековых устоев старого общества, самые благородные умы еще не могли найти в окружающем их внешнем мире решения сложных противоречий человеческой истории. Отсюда внутренняя капитуляция этих людей перед религией и традиционной моралью, отсюда закрепление этой капитуляции интересами господствующих классов".

Где же здесь отрицание роли классовой борьбы в истории литературы? В дальнейшем статья, которая так не понравилась И.Нусинову, содержит вполне определенные утверждения насчет классовой природы литературных произведений. Эта природа определяется в конечном счете отношением писателя к двум коренным вопросам его времени - к вопросу о собственности и вопросу о власти. Профессор И.Нусинов не согласен с подобным мерилом, он предпочитает свои кустарные определения, добытые при помощи социологического психоанализа; слово "природа" он понимает слишком буквально, чуть ли не в физиологическом смысле. Все это так. Но марксизм не знает иного критерия для определения классового характера идеологии, кроме отношения писателя к собственности и власти.

В чем же причина возмущения профессора И.Нусинова? Дело ясное. В моей статье заключалась критика вульгарной социологии, а критика вульгарно-социологического понимания общественных классов равносильна, с его точки зрения, отказу от теории классовой борьбы вообще. Это вполне естественно и логично.

Отношение писателя к основному содержанию классовой борьбы в его эпоху часто бывает сложным, противоречивым, оно заключает в себе различные тенденции. Голые определения в духе профессора Нусинова - дворянин, средний помещик, мелкий буржуа - очень мало дают именно для понимания классовой природы писателя. Такие определения отмечают только личное социальное положение писателя или верхнюю идеологическую границу, выше которой он подняться не мог. Но то своеобразное и сложное развитие, которое художник переживает внутри этих границ и которое делает его Шекспиром или Толстым, остается для наших социологов книгой за семью печатями.

"Литературная энциклопедия" попробовала было устами И.Анисимова определить Андре Жида как рантье, но ничего кроме конфуза не получилось. А почему? Разве этот писатель стоит вне классовой борьбы, разве бесцельно пытаться определить его классовую природу? Вовсе нет. Нужно только раз и навсегда отказаться от мысли, что сложную историю отношения писателя к основным борющимся силам его времени можно выразить двумя словами, в духе якобы точных и простых определений профессора Нусинова. Такого рода простота хуже воровства.

Посмотрите на этих любителей точности! Наши историки литературы сами иногда с ужасом признают, что существует двадцать или тридцать различных "классовых определений" для характеристики одного и того же писателя. Это и в самом деле смешно. Такое изобилие одинаково точных и все же не сходных друг с другом определений ничего кроме скептицизма вызвать не может. Откуда же такое разнообразие определений? Оно имеет свои причины. Простая, общеизвестная истина гласит, что Пушкин или Шекспир стояли на позиции дворянского строя. Первое самое общее определение их классовой природы уже содержится в этой истине. Но ее далеко не достаточно. Идеологию дворянской монархии в разные времена и совсем по-разному разделяло великое множество литераторов и нелитераторов, которые, однако, не становились благодаря этому Шекспирами. Это понятно даже нашим социологам. Вот почему они и стараются решить неразрешимую задачу: обнаружить такую прослойку, которая целиком заключала бы в себе все своеобразные черты и все поэтические достоинства Пушкина или Шекспира. И вот появляются на свет до крайности сложные, бессмысленно точные определения-монстры: прогрессивное обуржуазивающееся дворянство, переходящее на рельсы капитализма, капитализирующиеся помещики, смыкающиеся с торговой буржуазией, правое крыло левой части среднепоместного дворянства и тому подобное. Где же здесь собственно точность, любезные друзья? Всякий человек, не потерявший рассудка, ясно видит, что стремление к точности переходит в свою собственную противоположность. На словах простота и ясность, на деле путаница и туман.

Между тем история литературы остается нераскрытой. Ибо чем глубже погружается исследователь в область все более узких, мелких и мельчайших интересов отдельных групп в среде господствующих классов, тем дальше он отходит от подлинного, всемирно-исторического содержания творчества великих художников прошлого. Простое дело определения классовой позиции писателя превращается у наших социологов в поиски синей птицы. Дайте нам такую прослойку, которая по своему значению равнялась бы поэзии Пушкина, была бы эквивалентна этой поэзии! - Напрасное ожидание. Никто вам ничего подобного не даст. Такой прослойки не сыскать в целом свете. Ведь Пушкин был гениальным художником, а дворянство и буржуазия, как их не дели на части, как ни смешивай друг с другом в различных пропорциях, - только два паразитических общественных слоя.

В качестве представителя дворянской идеологии Пушкин был писателем классово ограниченным. Как великий художник он создал в своих произведениях нечто такое, что возвышается не только над интересами определенной прослойки русских помещиков, но даже над всей исторической практикой дворянства, взятого в целом. Этот факт признает и сама вульгарная социология, но признает его в высшей степени искаженно. Она вынуждена одалживаться у формализма. Определив с невероятным торжеством, что Пушки был обуржуазивающимся помещиком или капитализирующимся душевладельцем, угодником самодержавия, литературным дельцом, желавшим при помощи поэзии поправить свои личные обстоятельства, наши социологи сами чувствуют, что они зашли слишком далеко. Еще Плеханов писал, что установить социальный эквивалент произведения - это только первый акт марксистской критики, за которым должна последовать оценка формы. Идея Плеханова получила своеобразное претворение в практике нашей социологии литературы. Если Пушкин был только духовным выразителем узкоклассовых интересов одной из групп дворянства, в чем же его величие как поэта и его значение для эпохи социализма? Чтобы ответить на этот вопрос, социологической школе остается только один путь: стереотипные фразы о мастерстве Пушкина, его виртуозности, необыкновенном даровании.

Оказывается, что этот в социальном смысле беззастенчивый субъект обладал величайшей ловкостью рук; из самой эгоистической и мелкой идейки он умел создать нечто удивительно совершенное в формальном смысле. Этому искусству выдавать ограниченное и узкое за совершенное и прекрасное, этому умению пускать пыль в глаза и нужно учиться у великих художников прошлого. Таков единственно возможный вывод из всех рассуждений вульгарной социологии. В высшей степени циничный взгляд на роль писателя в обществе, взгляд, который немало вреда приносит и в современной литературной практике! Согласно этой теории художник является равнодушным мастером-профессионалом, безразличным к величию или низости содержания, которое дает ему его социальная среда. Задумал Пушкин угодить правительству - и написал "Полтаву". Задумал Шекспир прославить абсолютизм или могущество "новой знати" - и появились его замечательные хроники. Вульгарная социология переходит здесь в грубейший формализм. Гениальность художника остается для нее чем-то стоящим вне всяких исторических рамок. Социология, которая столько твердит о классовом анализе, выносит художественную форму за пределы социальных отношений, она берет ее как нечто в полном смысле слова внеклассовое, а эстетический уровень художника рассматривает как чисто формальную величину, не подлежащую историческому объяснению. Задача художника - прятать определенное, узкоклассовое содержание своего творчества под внешним покровом виртуозной формы. Задача проницательного социолога - разоблачать художника, обнаруживая его классовые поползновения под обманчивым покровом внеклассового мастерства.

Итак, поскольку вульгарная социология дает какие-то классовые определения, она вовсе не занимается существом дела - художественной ценностью памятников искусства. Они для нее лишь исторические иллюстрации к данной эпохе. Поскольку же вульгарная социология обращается к эстетическому значению художественного творчества, она совершенно забывает даже марксистские термины и впадает в дешевый формальный анализ или самодельные восторги.

Кто же отказывается от классового анализа? Именно те литературоведы, которые вместе с профессором Нусиновым денно и нощно твердят о новом дворянстве, старом дворянстве, торгующих помещиках и тому подобном, оставляя в стороне самую важную задачу истории искусства и литературы - объяснить художественное развитие человечества и притом объяснить его из всей реальной истории борьбы общественных классов.

Задача истории литературы была бы очень проста, если бы требовалось только изловить всех классиков мировой литературы на месте преступления и доказать, что по своему рождению, воспитанию или, наконец, по непосредственному выражению своих политических взглядов они принадлежат к господствующим классам. Для доказательства этой истины, вполне самоочевидной, незачем было бы содержать целый штат профессоров литературы. Главное противоречие научной деятельности этих профессоров заключается именно в том, что своими разоблачениями они доказывают ненужность изучения мировой литературы, а следовательно, и собственную никчемность.

Вульгарно-социологические определения в духе профессора И.Нусинова мало помогают при изучении художественного творчества. Но помогают ли они по крайней мере при изучения места этого художника в истории общественной мысли, при изучении его политических идей, короче говоря - его классовой позиции? По всей видимости они и здесь только сбивают с толку. В последнее время наши вульгарные социологи особенно подчеркивают монархизм Пушкина, усматривая в этом какой-то особенный вид предательства. Однако знают ли эти почтенные исследователи, что среди идеологов революционной буржуазии XVIII века ( а это были люди типа Вольтера, Монтескьё, Руссо, Гельвеция) нельзя найти ни одного последовательного республиканца? Известно ли им, что Вольтер писал стихи более монархического содержания, чем "Стансы" Пушкина, что просветители верили в самодержавие больше, чем верхушка аристократии или парламентской буржуазии? И тем не менее в этом монархизме просветителей было гораздо больше республиканского духа, чем в свободолюбии просвещенных магнатов и горделивых носителей судейской мантии. Такие противоречия в изобилии встречаются на страницах истории.

Одно дело - патриархальная монархическая утопия Шекспира, другое дело - политические подвиги "новой знати". Народные массы конца средних веков стремились повернуть общество назад к тем временам, когда Адам пахал, а Ева пряла, и это было реакционно. Но со всемирно-исторической точки зрения в этой реакционности заключалось больше подлинного возмущения классовой цивилизацией, чем в сочинениях многих прогрессивных писателей следующей эпохи. Сравнивать же реакционность подобных патриархальных утопий с реакционностью либеральных сладкопевцев - это, по выражению Ленина, все равно, что сравнивать аршины с пудами.

И.Нусинов до сих пор полагает, что для доказательства прогрессивности какого-нибудь старого писателя его нужно зачислить в разряд капитализирующихся помещиков. Подобной участи удостоился недавно Шекспир. Его, так же как Пушкина, отнесли к "выразителям интересов нового капитализирующегося дворянства" (см. отчет о шекспировской сессии ИКП литературы в "Литературной газете"). Любопытно, что отсюда выводится и гуманизм Шекспира. Можно ли представить себе более чудовищную насмешку над историей культуры, чем это отождествление великой человечности гения с устремлениями самой враждебной народу, самой разбойничьей "прослойки" имущих классов его эпохи. Зато какая простота и точность!

Ленинизм требует другого подхода к творчеству классиков мировой литературы. Почему Ленин с такой настойчивостью и любовью возвращался к теме "Толстой"? Потому что в творчестве Толстого он видел отражение противоречивого и сложного нарастания массового народного движения в истории. Мы знаем, что глубочайшие и подлинно революционные движения прошлого часто носили в себе элементы патриархальных, религиозных, аскетических идеологий (таковы, например, плебейские ереси средневековья, крестьянская война в Германии). Мы знаем также, что гениальные одиночки из дворянства и буржуазии нередко становились настоящими народными писателями, несмотря на свои прирожденные и благоприобретенные классовые предрассудки. В произведениях Толстого или Шекспира живое и мертвое тесно переплетены между собой. Но победа остается на стороне живого. Лишь по мере дальнейшего углубления классовой борьбы и размежевания общественных сил наивное сочетание консервативных и демократических черт становится более невозможным. Теперь от писателя требуется сознательный переход на сторону борющегося народа, сознательная партийность. На смену Толстому приходит Горький.

Быть великим писателем и одновременно реакционным утопистом или даже умеренным консерватором - такого рода сочетания были возможны лишь в неразвитых условиях классовой борьбы. Маркс писал об эпохе Гёте и Шиллера в Германии: "здесь нельзя говорить ни о сословиях, ни о классах, а в крайнем случае лишь о бывших сословиях и неродившихся классах"[1]. Ленин говорит о Толстом, что в его эпоху все старое переворотилось, а новое еще не успело уложиться. Конечно, в таких исторических положениях бывает немало путаницы (особенно в сознании широкой массы людей), немало сложных узлов, которые пришлось распутать позднейшей истории. Указывать на этот своеобразный и противоречивый ход исторического развития было очень важно для Ленина в борьбе против либерально-меньшевистской догматики.

Профессор И.Нусинов, как видно из отчета "Вечерней Москвы", недоволен употреблением слова "путаница". Он видит в этом прямой отказ от классовых определений. Но почему же? Абсолютной путаницы, из которой нет выхода, история не знает, но относительная и временная встречается в ней не так уж редко. Если бы у нас было место, мы привели бы профессору Нусинову и остальным профессорам, разделяющим его недоумение, несколько примеров. Однако, любезные друзья! Почему бы вам не выразить несогласие с тем, что писал Ленин о революции 1905 года в статье "Еще один поход на демократию": "До этой поры в "простонародье" были действительно "перепутаны и перемешаны" "во всеобщей бестолковщине" элементы патриархальной забитости и элементы демократизма. Об этом свидетельствуют такие объективные факты, как возможность зубатовщины и "гапонады".

Мало вам? Читайте дальше. "Именно 105 год этой "бестолковщине" положил раз навсегда конец. В истории России не бывало еще эпохи, которая бы с такой исчерпывающей ясностью, не словами, а делами, распутывала запутанные вековым застоем и вековыми пережитками крепостничества отношения. Не бывало эпохи, когда бы так отчетливо и "толково" размежевались классы, определяли себя массы населения, проверялись теории и программы "интеллигентов" действиями миллионов"[2]. На этом основана высокая оценка Лениным 1905 года в истории русской революции.

Но имеет ли вопрос о путанице в общественных отношениях какое-нибудь значение для истории литературы? Имеет и очень большое. Из недостатка размежевания классов между 1861 и 1905 годами Ленин выводит противоречия величайшего русского писателя - Льва Толстого.

Если верить профессору Нусинову (и остальным профессорам, разделяющим его точку зрения), то выходит, что Ленин отказывался от классового анализа творчества Толстого. Ибо он полагал, что в эпоху Толстого резкость разграничительных линий была далеко недостаточна, а рыхлость и путаница в массах очень велика. На этом построены все статьи Ленина о Толстом. В самом деле, у Ленина мы нигде не найдем тех якобы точных, а на деле вульгарных определений классовой природы Толстого, до которых так падки наши социологи. Зато подобные определения можно найти, например, у Троцкого. В своей статье о Толстом он прямо выводит творчество великого русского писателя из помещичьих интересов и барской психологии. От классового анализа этого типа отправлялся в своих статьях о Толстом и В.Фиче, а за ним и прочие авторитеты социологической школы.

Естественно, что людям этого склада недоступен взгляд Ленина, согласно которому гениальный художник, происходящий из дворянства или буржуазии, может вопреки своим классовым предрассудкам или реакционным выводам отразить определенные стороны народного движения свой эпохи. Ленин начинает свою статью "Лев Толстой, как зеркало русской революции" следующими словами: "Сопоставление имени великого художника с революцией, которой он явно не понял, от которой явно отстранился, может показаться на первый взгляд странным и искусственным. Не называть же зеркалом того, что очевидно не отражает явления правильно? Но наша революция - явление чрезвычайно сложное; среди массы ее непосредственных совершителей и участников есть много социальных элементов, которые тоже явно не понимали происходящего, тоже отстранялись от настоящих исторических задач, поставленных перед ними ходом событий. И если перед нами действительно великий художник, то некоторые хотя бы из существенных сторон революции он должен был отразить в своих произведениях" [3]

И.Нусинова не удовлетворяет имеющаяся здесь "путаница". Явный отказ от классового анализа - умозаключает профессор и немедленно выкладывает свои соображения: "Талантом и гением лишь того можно назвать, кто в состоянии с максимальной полнотой и глубиной показать действительность такой, как ее видит его класс. Но только так, как видит и понимает действительность его класс. Сказать же, что гений по своим "художественным способностям" отражает существеннейшие стороны действительности, хотя бы он их явно не понял - это значит отказаться от классовой характеристики гения, его художественной практики, какие бы оговорки и оговорочки при этом не делались"[4].

Довольно! И.Нусинов, поучающий Ленина "классовой характеристике", - это уж слишком. Интересно было бы знать, разделяют ли его взгляды остальные профессора, выступившие вместе с ним на вышеупомянутом заседании? Отделаться фигурой умолчания им, пожалуй, будет неудобно. "Что пардон - то пардон", как говорит один из героев Зощенко.

2

Нет, не любит, видно, черт табаку!
Гоголь. "Заколдованное место"

В предыдущей статье нам поневоле пришлось заняться литературной деятельностью И.Нусинова. Строго говоря, нашему социологу оставалось либо признать свое отступление от ленинизма, либо открыто заявить о разрыве с ним. И.Нусинов предпочел третий, воображаемый выход. В его ответе нет ничего, кроме стремления запутать читателя и перекричать всех. Статья И.Нусинова интересна только в одном отношении - она показывает, как далеко зашло обособление вульгарно-социологической секты от подлинного, живого марксизма.

Остановимся на некоторых положениях этой статьи с единственной целью - дать читателю дополнительный материал для суждения о литературной деятельности наших социологов. В последнее время они усиленно стараются не отстать от века. Прочтите, например, следующий отрывок из статьи И.Нусинова: "Народ, народное творчество, борьба народа против своих угнетателей оказали огромное влияние на творчество Сервантеса и Шекспира, Вольтера и Гюго, Стендаля и Бальзака, Пушкина и Гоголя, Толстого и Достоевского. Вне исследования значения народного творчества для этих писателей, вне уточнения значения борьбы народных масс против своих угнетателей для этого творчества всякого рода писания об их произведениях будут или формалистической чушью, или социологическим шаблонизированием и пародией на марксизм".

Совершенно верно. Жаль только, что автор не договаривает: ведь именно он и ему подобные марксисты в течении многих лет игнорировали народную основу искусства и презрительно третировали Белинского за употребление таких ненаучных понятий, как народ и народность. Стало быть, именно И.Нусинов и его друзья дурманили голову читателю или формалистической чушью, или социологическим шаблонизированием и пародией на марксизм. Все это можно было бы просто забыть в расчете на дальнейшие успехи просвещения, если бы для нашего sociologus vulgaris просвещение не оставалось только делом моды, прикрытием собственного невежества.

Сделав оговорку насчет влияния народа, И.Нусинов бьет в набат. Ему, видите ли, хотят навязать теорию, согласно которой Сервантес, Шекспир, Вольтер, Гёте, Пушкин были идеологами пролетариата и крестьянства. А на самом деле, утверждает И.Нусинов, все эти писатели были "идеологами аристократии, буржуазии, реакционного мещанства, мелкой буржуазии", короче говоря - идеологами эксплуататорских классов. Попробуйте доказать, иронизирует И.Нусинов, что Пушкин и Гоголь были идеологами русского крестьянства. "Мы предлягаем М.Лифшицу сделать вывод… Пусть он имеет мужество заявить, что Бальзак был выразителем борьбы пролетариата и крестьянства".

Страсти-мордасти! Ответить покуда Нусинову аналогичным предложением. Пусть И.Нусинов имеет мужество заявить, что "Утраченные иллюзии" Бальзака или "Борис Годунов" Пушкина - это идеология эксплуатации, что именно по этому указанные произведения великих писателей имеют для нас такую ценность. Почему бы нам со своей стороны не предложить И.Нусинову сделать вывод? Пусть он докажет, что наша страна превращает чествование памяти Пушкина в народный праздник именно потому, что вышеозначенный Пушкин, идеолог аристократии, неустанно защищал в своих произведениях интересы эксплуататоров.

А было время (всего пять лет назад), когда И.Нусинов не стеснялся проявлять подобное мужество. "В чем объективный критерий художественности?" - спрашивал он в специальной статье, посвященной указанному вопросу. Ответ таков: "Художественное творчество служит классовому самосохранению, классовому самоутверждению. Оно художественно совершенно или ущербно в зависимости от того, в какой мере оно способно выполнить свою функцию, а не в зависимости от того, какой идеей проникнуто" (с. 35)[5].

Вот что мы называем последовательностью! Почему велик Гоголь? Потому что он лучше, чем другие писатели, помогал самосохранению помещиков. Чем замечательны классические писатели прошлого? Тем, что они были самыми последовательными и верными идеологами эксплуататорских классов. Так отвечал имеющий мужество И.Нусинов. "Классик -писатель, творчество которого дает синтетическое, типизирующее выражение псиоидеологии его класса" (с. 17).

Возьмем пример: кто из современных западных писателей ближе к истинному искусству? Тот, который правдиво отражает действительность, приближаясь своим путем к идеям коммунизма? Вовсе нет, отвечает И.Нусинов в полном согласии со своей теорией. "Замечательно, что шедевры создают лишь писатели, дающие синтетическое выражение самосозерцания уходящих из мира, самоуглубление осознавшего, что все - в прошлом, и создают писатели экклезиастически признающие суетность мира (Пруст, Джойс)"(с. 28).

В этом выводе нет ничего неожиданного, он прямо вытекает из основной посылки Нусинова. Классик разлагающегося класса - тот писатель, который разлагается глубже всех. И наоборот: меньше всего шансов на бессмертие имеют те современные западные авторы, которые хотят порвать со своим классом, восстают против старого мира и пытаются выйти на другую дорогу. Это явная ошибка с их стороны и даже преступление против теории базиса и надстроек. Они не учли того обстоятельства, что лучшими писателями прошлого были люди, наиболее полно выразившие идеологию эксплуататорских классов.

Веселая теория! Заметим покуда, что ее сторонники попали в самое затруднительное положение. Перед ними немедленно возникает вопрос: как должно поступить человечество с "Дон-Кихотом", "Евгением Онегиным" и прочими художественными символами эксплуатации? Очень просто, отвечал в 1930 году мужественный И.Нусинов и пояснял: "Сервантес, Шекспир, Мольер, Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский создали образы, до конца воплотившие в себе социальную сущность их класса... Конец классового общества будет и концом этих образов. С утерей власти человека над человеком, с уничтожением классов, собственности, эти образы потеряют их "общечеловеческую", по существу общеклассовую значимость". После победы социализма, предсказывал Нусинов, образы классической литературы утратят для человечества всякий художественный интерес. Некоторое исключение он делает лишь для "Фауста" и "Гамлета". Эти произведения "могут волновать человечество еще в течении известного ряда поколений", а затем вместе с окончательным уничтожением всех пережитков капитализма в сознании людей они так же "отойдут в прошлое, как и века, их породившие"[6].

Вышеизложенная теория имеет одно неоспоримое достоинство - она последовательна. И если бы профессор Нусинов не был профессором Нусиновым, он должен был бы открыто сказать: "Товарищи! Теперь, когда создание социалистического общества - совершившийся, признанный факт, пора наконец выбросить за борт Пушкина и прочих классиков мировой литературы. Ведь мы искореняем всякие остатки идеологии эксплуататорских классов, а великие писатели прошлого потому и назывались великими, что они наиболее полно выразили в своих произведениях эту идеологию".

Впрочем, возможен и другой вариант этой воображаемой речи."Товарищи! - сказал бы еще более добросовестный Нусинов. - Все мои рассуждения о будующем были только продуктом мещанского нигилизма. Вышло как раз обратное тому, что я предрекал. Благодаря уничтожению частной собственности и эксплуатации человека человеком все великое в старой литературе не погибло, а напротив - освободилось от ограниченной и узкой оболочки, получило новую серьезную и глубокую жизнь в сердцах миллионов. Не умер Пушкин, он только начинает жить.

Другими словами, величие классической литературы - это одно, а идеология эксплуататорских классов это другое. Между этими явлениями всегда существовало известное противоречие, которое именно теперь выступает с полнейшей очевидностью. Вот чего я никогда не мог понять, ибо позаимствовал весь мой багаж из сочинений Фриче и других подобных источников".

Так сказал бы своим читателям воображаемый, добросовестный Нусинов. Но, увы, это только сон.

Времена откровенности для вульгарной социологии прошли. Свою позицию И.Нусинов выражает теперь в гораздо более осторожной форме. Если Шекспир, Пушкин, Гоголь - только художники собственнических классов, то в чем их значение для людей, которые видят свою задачу в борьбе против всякого собственнического свинства? Чтобы ответить на этот вопрос, И.Нусинов проводит строгую грань между классовым характером художественного произведения и его значением для классовой борьбы: "Я думаю, - пишет он в своей последней статье, - что творчество Бальзака, Гоголя для нас важно не потому, что они были писателями таких-то собственнических классов или социальных групп, а потому, какое значение их творчество объективно имеет для торжества социализма над фашизмом и империализмом".

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Столько чернил было пролито, чтобы доказать собственнический, эксплуататорский характер творений великих художников прошлого, а теперь оказывается, что все это совсем неважно. Задачей истории литературы является изучение объективного хода литературного развития. Но если верить И.Нусинову, то именно в этой области вопрос о классовом характере литературной деятельности не имеет значения. Для чего же вы так настойчиво разыскиваете пресловутую прослойку? Из чистого любопытства, ради статистики или для того, чтобы на собственном примере доказать, что "витийство лишнее природе злейший враг"?

Классовый анализ в понимании И.Нусинова - действительно совершенно никчемная игра в бирюльки; нужна и полезна она только тем, кто сделал из нее для себя пожизненную профессию. Для борьбы за торжество социализма она бесполезна, как признает и сам Нусинов. Настоящий классовый анализ начинается именно там, где наши социологи складывают свою оружие. Мы уже указывали на эту новейшую и вместе с тем очень старую тенденцию вульгарной социологии. Как только речь заходит о том, какое значение классическое искусство имеет для нашей современности или, выражаясь словами самого И.Нусинова, какое значение оно "объективно имеет для торжества социализма", - эти люди поспешно открещиваются от всякого классового анализа. Здесь якобы совершенно неважно, что те или другие деятели литературы "были писателями таких-то собственнических классов или социальных групп".

Почему же, собственно, неважно? Каким образом можно определить объективное значение творчества писателя, минуя вопрос о его отношении к угнетению и эксплуатации? Существует ли какая-нибудь разница между Пушкиным, Гоголем, Толстым или Чеховым, с одной стороны, и писателями типа Булгарина, Каткова, Суворина, веховцев, с другой? Для И.Нусинова все они одним миром мазаны. Все это идеологи эксплуататорских классов или собственнических классов. Но договаривайте же! Покажите, что и Булгарин с Катковым "объективно" имеют большое значение для борьбы с фашизмом. Ведь с вашей точки зрения неважно - выросло ли данное произведение из защиты эксплуатации и угнетения человека человеком или, наоборот, из протеста против этого угнетения.

В самом деле, еще в 1934 году для доказательства справедливости своей теории о разделении классового и объективного И.Нусинов ссылался на произведение В.Шульгина "1920 год". Шульгин писал свою книгу, исходя из интересов белой эмиграции, а получилось очень поучительно и для пролетарского читателя. Так же обстоит дело с Гоголем, Пушкиным и остальными писателями собственнических классов. Социальным эквивалентом их творчества был некий, ныне ископаемый род белогвардейщины - объективно они помогали и помогают борьбе против фашизма и империализма. Не шутите, читатель! Надо думать, скоро нам покажут, что и Булгарин с Гречем - классики мировой литературы. Не подлежит никакому сомнению, что чтение их "произведений" очень поучительно и весьма помогает борьбе за идеалы социализма - следовательно, их так же нужно отнести к великим писателям. Идеологами эксплуататорских классов они, безусловно, являются, объективное значение их писания имеют. Все признаки налицо.

У Нусинова это называется противоречиями собственнических классов. Его философия художественного творчества складывается из следующих двух положений: во-первых, вся мировая литература создана руками Шульгиных, и, во-вторых, эта эксплуататорская, собственническая литература объективно имеет большое художественное и революционное значение. Теперь понятны все полемические доводы И.Нусинова.

В статье "Ленинизм и художественная критика" было сказано, что незрелость массового движения в прошлом и его противоречивое нарастание в истории лучше всего объясняют нам противоречия великих писателей, художников, гуманистов прошлого. Приведя эти слова, И.Нусинов скачет и играет: как? Значит массы виноваты? "По Лифшицу выходит, что Кавелины или Аксаковы и Феты не были идеологами классовых эксплуататоров". Нет, не выходит. Кавелины, разумеется, были идеологами классовых эксплуататоров. Но если вы так хотите опровергнуть вышеприведенное положение, то докажите сначала, что Кавелины были великими писателями, художниками, гуманистами прошлого. А пока вы будете при помощи Кавелиных зачислять в идеологи классовых эксплуататоров таких писателей, как Пушкин, Гоголь или Толстой, - простите, никто вас слушать не станет.

В доказательство того, что великие писатели, художники, гуманисты прошлого были идеологами классовых эксплуататоров, Нусинов ссылается далее на… Струве, Щепетовых, их предшественников, а так же на меньшевиков, эсеров, литераторов из "Новой Жизни" и даже на Богданова и Базарова. Все это, по-видимому, для И.Нусинова - великие писатели, художники, гуманисты прошлого. Прибавьте сюда В.Шульгина, и картина мировой литературы будет полная. Увы, такими невероятными пустяками заполнена вся полемика И.Нусинова. Он, например, ссылается на "Зараженное семейство" Льва Толстого - памфлет против нигилистов, который был так плох, что Толстой устыдился и не пожелал его напечатать. Всуе поминается так же в его статье "Взбаламученное море" Писемского и "На ножах"Лескова. Прибавим к коллекции нашего профессора две неудачные комедии Гёте, написанные им против французской революции. При некотором желании можно присоединить сюда и министерские распоряжения того же Гёте, судебные документы по делу Вольтера о спекуляции саксонскими денежными бумагами или низкопоклонные прошения Петрарки о предоставлении ему доходных бенефиций. В природе подобной письменности, если не литературы, сомневаться не приходится.

И на солнце литературы есть пятна. Но солнце не состоит из одних только пятен. О людях же, которые не хотят видеть другого, прекрасно сказал Горький: "Какое-то хитрое, мещанское желаньице смазать, стушевать все яркие цвета и краски, одеть весь мир в спокойный серый тон…Посмотрите, как долго мы помним, что Пушкин писал лестные стихи Николаю I, Некрасов играл в карты, Лесков - автор романа "На ножах" и.т.д. Это злая память маленьких людей, которым приятно отметить проступок или недостаток большого человека, чтобы тем принизить его до себя".

Всего забавнее, что, приведя свои примеры, И.Нусинов пишет о классиках мировой литературы следующее: "Благодаря противоречиям собственнического мира, их творчество играло и играет объективно огромное положительное значение, несмотря на то что они были идеологами эксплуататорских классов. В этом их сила. Но то, что они были идеологами эксплуататорских классов, было источником их роковых недостатков, без учета которых невозможно дать правильную оценку их произведениям".

Ну, вот видите! Значит "играет значение" в истории литературы то, что не вытекает из идеологии эксплуататорских классов. Из этой идеологии вытекает именно то, что не "играет значения", роковые недостатки. Стало быть, великие художественные произведения (состоящие, как известно, не из одних только недостатков) созданы вопреки интересам эксплуататорских классов, не смотря на эти интересы. Словом, классовый анализ и состоит в том, чтобы разбирать, где в старом искусстве достоинства, а где роковые недостатки, что является защитой собственнических предрассудков и что направлено против них, что художественно и что, наоборот, нехудожественно. А вы говорите, что классовый характер идеологии, лежащий в основе данного произведения, неважен для определения объективного значения этого произведения.

Но, может быть, мы неправильно поняли И.Нусинова? Может быть, он хочет сказать, что именно "Зараженное семейство" Толстого "играет объективно огромное положительное значение"? Скорее всего именно так и следует понимать нашего социолога. Ведь соратники И.Нусинова считают, например, что "Мертвые души" выросли из стремления укрепить эксплуатацию крепостного крестьянства, и, несмотря на это, поэма Гоголя объективно "играет значение" великого и прогрессивного художественного произведения.

На языке наших социологов это называется противоречием между генезисом и функцией. Крепостники и эксплуататоры создавали в своих интересах высокие художественные произведения, а функцией этих произведений, написанных в защиту эксплуатации, стало служение делу рабочих и крестьян. По смыслу этой теории разница между идеологией эксплуататоров и прогрессивной общественной мыслью только субъективная, каждый прав и велик по-своему; объективно эти противоположные устремления пересекаются и совпадают в одних и тех же духовных ценностях.

Итак, объективность полная. Настолько полная, что поразительно, откуда у И.Нусинова и его друзей хватает смелости объявлять себя хранителями марксовой теории борьбы классов. Ведь Нусинов и его друзья отрицают всякий объективный классовый критерий при оценке художественного и социального значения памятников литературы. Но если так, то на каком основании они говорят, что влияние идеологии эксплуататорских классов порождает в литературе только роковые недостатки? Откуда же берутся достоинства? Имеют ли они какой-нибудь социальный эквивалент? Или достоинства никакого генезиса не имеют и являются чистым даром неба?

Одно из двух: либо утверждайте, что все художественное развитие человечества, все достоинства классического искусства по генезису своему являются законным выражением идеологии эксплуататорских классов, то есть (чтобы не оставить никакой двусмысленности) идеологии эксплуатации, либо наконец поймите, что великие завоевания искусства достигнуты в процессе борьбы с этой идеологией, по мере приближения искусства к народу. И тогда вместе с каждым марксистом и каждым порядочным человеком в нашей стране вы можете считать, что тлетворный дух вышеозначенной идеологии ничего, кроме роковых недостатков, в искусстве произвести не может.

Здесь надобно выбирать. И нечего разыгрывать доморощенных диалектиков. Или - или, что сверх того, то от лукавого.

Для того чтобы оценить писания И.Нусинова, нужно знать его исходную позицию. Он обрушивается на Г.В. Плеханова, который справедливо считал, что между истинной и ложной идеей, между идеологией эксплуатации и сочувствием угнетенным массам существует объективная , а не только субъективная, воображаемая разница. Истинное и прогрессивное содержание является первоосновой художественности. С этой точки зрения Плеханов осуждает идейную деградацию буржуазного искусства. В изложении столь важной мысли, принадлежащей всей демократической и социалистической эстетики, у Плеханова были недостатки. Но в основном здесь сказывалась лучшая сторона его эстетической теории, связанная с наследством Белинского, Чернышевского, Добролюбова и драгоценная для всякого марксиста.

Профессор Нусинов мобилизует против этого взгляда худшие стороны Плеханова - его социологический релятивизм. Раз все обусловлено, полагает наш глубокомысленный социолог, то все одинаково закономерно. Реакция, эгоизм и ложь так же могут служить основой высокого искусства. Неверно, что произведение художественно только в том случае, если оно правдиво передает действительность. "Художественность - пишет Нусинов, - не есть мера реалистического изображения действительности, а мера выражения представления данного класса о действительности".(с. 36)

Вы говорите, что ложь и защита эксплуатации не могут служить основой настоящего художественного произведения, но что такое истина? - спрашивает Нусинов, умывая руки. Истина - это только глубинное сознание автора. Произведение художественно, если оно соответствует не внешней действительности, а доподлинному, глубинному сознанию определенного класса. И для того чтобы не оставить никаких сомнений, автор объясняет: "Понятие ложная идея не есть понятие абсолютной истины, абсолютной справедливости. Это - классовое понятие. Ложное и истинное здесь - мера данного класса. Идея произведения ложна, если она ложна с точки зрения сознания класса, творящего данное произведение; она верна, если она соответствует доподлинному сознанию данного класса. Она ложная, если автор продолжает быть глубоко уверенным в ее истинности. И все это независимо от того, является ли она реакционной или прогрессивной, ведет ли она к искажению действительности или к верному воспроизведению действительности" (с. 33-34)

Здесь совершенно очевидно, что вульгарная социология ведет к чистейшему мракобесию. Она старается доказать, что самые человеконенавистнические, хищнические, лживые идеи способны породить шедевры искусства, поскольку эти идеи содействуют самосохранению имущих классов и поддерживают веру в необходимость их господства. Теперь понятно, почему с точки зрения И.Нусинова неважно - защищает данный писатель интересы эксплуататорских классов или нет. В абстрактной социологической перспективе истина и ложь, революция и реакция одинаково правы, одинаково хороши. И в реакционные идеи можно верить, а в средние века люди верили даже в черта.

Наши новоявленные защитники веры рассуждают, как Дон-Кихот в минуту философского наития. Истин столько же, сколько точек зрения. "То, что тебе представляется бритвенным тазом, мне представляется шлемом Мамбрина, а другому представится еще чем-нибудь". Другими словами, в основе всех рассуждений И. Нусинова лежит чистейший субъективизм. И обратно: этот субъективизм (богдановского пошиба) приводит нашего социолога к не менее пошлому объективизму, он заставляет его вынести духовные ценности за пределы классового анализа. И. Нусинов не видит никакой разницы между шлемом Мамбрина и бритвенным тазом, между Пушкиным и Кукольником, "Войной и миром" Толстого и его же "Зараженным семейством", между истиной и ложью, прогрессивными и реакционными устремлениями, между величием классической литературы и защитой идеологии эксплуататорских классов.

Заметим, что эта насквозь гнилая и циничная теория отрицает реалистическую основу искусства, отражение объективной реальности в нем. Чтобы доказать полнейшую относительность различных классовых точек зрения, И. Нусинов ссылается на ряд произведений, в которых различно обрисован один и тот же общественный тип. Любопытно, что эти примеры наш автор уже приводил однажды и приводил их против теории отражения. В статье "Проблемы объективной значимости художественного творчества" И. Нусинов писал: "Чаще всего приходится встречаться с двумя в корне ошибочными, чуждыми диалектике ответами на вопрос об объективном значении литературного произведения. Первый - это взгляд на литературу как на отражение действительности. Второй - это проведение аналогии между ученым и писателем и признание, что оба одинаково познают жизнь, отличаясь друг от друга средствами познания: ученый познает методами исследования, писатель - образами... Писатель - не фотографический аппарат, художественное произведение - не фотография, а литература - не зеркало". И далее: "Сторонники теории отражения по существу являются сенсуалистами, а не диалектическими материалистами... Стоя на этой точке зрения, никак нельзя объяснить, почему великие писатели подчас столь различно показывали одно и то же явление". Следуют те же примеры: "Зараженное семейство" Толстого, "Бесы" Достоевского, "Отцы и дети" Тургенева. "Если литература - объективное "познание жизни", тогда никак не понять, как эти три великих писателя могли одно и то же современное им явление столь различно показать" [7] .

Такова во всей ее последовательности психоидеология И. Нусинова. Необходимо было привести эти длинные выдержки, чтобы убедиться в том, как понимают классовый анализ наши социологи. Впрочем, И. Нусинов будет, вероятно, отрицать, что в приведенных отрывках содержится прямая полемика с теорией отражения. Действительно, на этот счет у нашего социолога в запасе есть необычайно убедительный аргумент: его статью пропустил редактор журнала, читатели и критика не заметили этого факта - совершенно очевидно, что никакой полемики с теорией отражения здесь быть не может. Так рассуждает И. Нусинов. Он твердо помнит наставление Козьмы Пруткова: "Если хочешь быть покоен, не принимай горя и неприятностей на свой счет, но всегда относи их на счет казенный".

В следующей статье попробуем более подробно разобрать вопрос о классовой борьбе в истории литературы, а сейчас позвольте заметить следующее. Когда в начале первой пятилетки партия выдвинула лозунг ликвидации кулачества, некоторые историки литературы кинулись влево и попали в объятия взбесившейся социологии Богданова.
Сегодня климатические условия кажутся более мягкими, и вот на место субъективно-идеалистического бреда о самоутверждении класса и психоидеологии у них является своеобразная теория двух истин: одно дело - классовая позиция писателя, другое - художественная и социальная ценность его произведений. Так на место социологии неистовой и ультралевой приходит социология трезвенная, умеренная и половинчатая. Смотря по времени года, одна и та же философия выступает то в напыщенно революционном, то в солидно академическом облачении. Но во всех своих видах она одинаково отвратительна и вредна.

Если присмотреться к тем отрицательным чертам, которые проявлялись в нашей критической литературе под влиянием буржуазных пережитков, то окажется, что все они, от пролеткультовских теорий 1918-1920 годов до новейших изобретений вульгарной социологии (в духе либеральной эклектики), имеют между собой много общего. Это какой-то единый комплекс понятий, умственных приемов, условностей и ходячих выражений. Было много шума и споров, масса течений и группировок, менялись слова, одно за другим уходили со сцены поветрия и моды. И все же от учения Богданова до социологии абстрактных классовых типов Переверзева и отсюда до совсем уже незначительного умничания в духе плехановской ортодоксии или в духе Фриче - только один шаг. Но все эти течения, вместе взятые, от живого марксизма отделяет пропасть.
В настоящее время маловероятно, чтобы какое-нибудь идеалистическое течение выступило открыто, без quasi-марксистской социологической вывески. Посмотрите на бывших столпов формализма. Все они с некоторых пор охвачены социологическим зудом. На примере И, Нусинова и его друзей определенные элементы старой профессуры поняли, что присвоить себе звание марксиста не так уж трудно. Поняли они также, что классовый анализ этого типа хорошо известен западным буржуазным социологам и ничего особенно коммунистического в себе не заключает. Так началось повсеместное засорение мозгов читателей и учащейся молодежи - настоящий шабаш социологической псевдонауки, проникнутой, как мы уже видели, всевозможной идейной чертовщиной.

Некоторые наивные люди полагают, что для напоминания о классовой борьбе нужно сохранить в литературе некий, хотя бы и небольшой, остаток вульгарной социологии. Правда, социологи немного загибают, зато намерения у них хорошие, революционные, и для равновесия их нельзя критиковать слишком резко. Такое представление, увы, совершенно ложно и основано на смешении столь несходных между собой вещей, как примиренчество и борьба на два фронта.

Нужно ли еще раз повторять, что вульгарная социология и формализм при всем своем различии тесно связаны друг с другом? Чем полнее мы исключим из нашей литературы всякие пережитки буржуазной социологии как в ее катедер-марксистском облачении, так и в мнимо революционной форме мещанского радикализма, тем яснее выступит перед нами реальное содержание борьбы общественных классов в истории, тем успешнее мы сами будем бороться за развитие социалистической культуры.


3

В старые времена существовал один непривлекательный обычай. Когда корабль, застигнутый бурей, готовился уже пойти ко дну, находчивые мореплаватели выбрасывали кого-нибудь за борт, желая откупиться от грозящей опасности.

В роли этой искупительной жертвы оказался в настоящее время И. Нусинов. Его выбрасывают за борт вульгарно-социологической галеры. Это ясно видно из статей Ф. Левина под сугубо директивным заглавием - "Выправить ход дискуссии". Нет сомнения в том, что И. Нусинов примет свой жребий с кротостью и даже с некоторым удовольствием. Он знает, что его наследство в верных руках. По существу статьи Ф. Левина в несколько более туманной форме повторяют то же самое, что И. Нусинов, enfant perdu социологической школы, высказывает с наивной непосредственностью сына природы.

Те же методы полемики, те же голословные обвинения и та же обида человека, которого кто-то осмелился призвать к изучению ленинизма. У нас слишком мало места, чтобы подробно разбирать приемы Ф. Левина. Скажем кратко- все это неправда.

С самого начала нашего спора я подчеркивал, что критика вульгарно-социологического понимания классового анализа необходима прежде всего для того, чтобы этот анализ не превращался в простую социологическую отписку, а сделался настоящим методом исследования художественного развития человечества. Выдвигая против пишущего эти строки обвинение в отказе от классового анализа, наши литературные противники принимают желаемое за действительное.

Но при помощи творимой легенды они убедят только тех, кто заранее с ними согласен. А всякий непредубежденный читатель, искренне заинтересованный в решении глубоких и сложных вопросов истории литературы, сам разберется в прочитанном, и сила правды свое возьмет.

Именно эту силу упустил из виду Ф. Левин в своих расчетах. Вместо того чтобы как-нибудь содействовать решению поставленных вопросов, он взялся судить и рядить о том, что является заслугой пишущего эти строки и где мои воображаемые претензии становятся неосновательными. Из всего этого видно, что претензии самого Ф. Левина несоизмеримы прежде всего с его завоеваниями в области теории.

В самом деле, что сказал наш уважаемый критик по существу вопроса и какова его собственная точка зрения? В двух больших статьях Ф. Левин сумел установить лишь следующие положительные истины: 1) что классические произведения искусства имеют непреходящую художественную ценность, 2) что, с другой стороны, не следует забывать о классовой природе всякой идеологии. Мысли совершенно верные, но они настолько общеизвестны, что повторить их - вовсе не значит помочь читателю. Спор шел именно о том, как соединяются обе стороны дела в реальном процессе истории искусства. Для того чтобы решить этот трудный вопрос, И. Нусинов по крайней мере выдвигал определенную мысль. Наш спор носил резкий характер, но в нем заключалось рациональное зерно. Теперь это зерно совершенно утонуло в потоке благонамеренного празднословия.

Попробуем вернуть читателя к существу вопроса и будем продолжать свое дело, обращаясь к аргументам наших социологов лишь по мере надобности. Просим их верить, что ни одно из выдвинутых ими возражений не останется без ответа, если только это не чистая психоидеология.

Одним из краеугольных камней марксизма является учение о борьбе классов и обусловленности всех форм сознания классовыми интересами. В старом обществе со времени разложения родового быта не было и не могло быть идеологии внеклассовой или надклассовой. Это общеизвестное и абсолютно правильное положение марксизма. Но не всякий, кто признает указанное положение, становится благодаря этому марксистом. Учение о борьбе классов возникло задолго до Маркса и Энгельса. Буржуазный просветитель Гельвеций еще в середине XVIII века писал: "Если отдельные лица, составляющие общество, группируются в различные классы, которые, для того чтобы слышать и видеть, обладают различным слухом и различным зрением, то ясно, что один и тот же писатель, каким бы он ни был гениальным, не может равно нравиться им всем" [8]. В настоящее время в Европе и Америке существует ряд социологических школ, признающих классовую борьбу основой истории культуры.

Вот почему не мешает напомнить следующее замечание Ленина: "Главное в учении Маркса есть классовая борьба. Так говорят и пишут очень часто. Но это неверно. И из этой неверности сплошь да рядом получается оппортунистическое искажение марксизма, подделка его в духе приемлемости для буржуазии. Ибо учение о классовой борьбе не Марксом, а буржуазией до Маркса создано и для буржуазии, вообще говоря, приемлемо. Кто признает только борьбу классов, тот еще не марксист, тот может оказаться еще невыходящим из рамок буржуазного мышления и буржуазной политики. Ограничивать марксизм учением о борьбе классов - значит урезывать марксизм, искажать его, сводить его к тому, что приемлемо для буржуазии. Марксист лишь тот, кто распространяет признание борьбы классов до признания диктатуры пролетариата. В этом самое глубокое отличие марксиста от дюжинного мелкого (да и крупного) буржуа. На этом оселке надо испытывать действительное понимание и признание марксизма" [9] .

Все это нам известно, скажет читатель. Применять оселок диктатуры пролетариата к современной борьбе мы умеем. Но если речь идет о прошлых эпохах, о древней или средневековой литературе, поэмах Гомера или живописи Леонардо? Применим ли наш оселок к тем временам, когда классовая борьба существовала, но о самом пролетариате еще не могло быть и речи?

По нашему глубокому убеждению, в какие бы отдаленные времена ни уводила ученого историческая наука, разница между марксистом и дюжинным социологом сохраняется, оселок для определения этой разницы должен остаться тем же самым. Диктатура пролетариата подготовляется долгой и упорной борьбой массы народа, которая началась вместе с возникновением общественного неравенства и всегда составляла главное содержание классовой борьбы. В отличие от дюжинного социолога, марксист обязан провести через всю историю мировой культуры общую перспективу движения к пролетарской революции и социалистической теории, выделить в каждую эпоху прогрессивный максимум общественной мысли, в котором отразились условия жизни угнетенных классов, найти ту черту, которая в данный исторический период отделяет прогрессивные, демократические элементы культуры от элементов реакции и защиты эксплуатации человека человеком. Всякое понятие о классах, отвлекающееся от этого основного содержания истории, уводит нас в сторону от марксизма.

Возьмем сравнительно близкую к нам эпоху - начало 60-х годов прошлого века. Либеральная историография трубит о победном шествии капитализма, о прогрессивной, нарождающейся, молодой, здоровой и т. д. буржуазии. Марксист анализирует понятие прогресса с помощью известного нам оселка. Он находит грань между прогрессом либерально-помещичьим и другим вариантом прогресса, буржуазным по своему содержанию, но гораздо более демократическим и выгодным для народных масс.

Современная вульгарная социология с грехом пополам усвоила эту разницу применительно к периоду ясного размежевания либеральной и демократической тенденции - периоду Кавелина и Чернышевского. Но как быть со всей предшествующей историей литературы, когда писали свои произведения Пушкин и Гоголь, Лессинг и Дидро, Шекспир и Сервантес, когда последовательной демократии в литературе еще не существовало?

И. Нусинов остается образцом вульгарного социолога, последовательного и знающего, где раки зимуют. Он согласен с тем, что нужно уточнить влияние народных масс на искусство и литературу прошлого, но, уточняя, приходит к известному нам выводу: Пушкин и Гоголь были предшественниками Кавелина, Струве, Щепетова, то есть защитниками интересов, враждебных народной массе. Этот вывод является чрезвычайно распространенным как в научной литературе нашей, так и в школьном деле. Не только ограниченность великих писателей прошлого выводится из корыстных интересов эксплуататорских классов (что далеко не всегда справедливо), но даже достоинства этих писателей, нередко глубокий и страстный протест против уродства современной им общественной действительности рассматривается как скрытое, завуалированное, сознательно или бессознательно отстаиваемое своекорыстие.

Ценнейшие прогрессивно-критические элементы старой литературы вульгарная социология объявляет самокритикой класса, порожденной сознанием его немощи и направленной к поддержанию его господства. Читатель уже знает, что И. Нусинов, Ф. Левин и другие выводят "Мертвые души" Гоголя из стремления укрепить эксплуатацию крепостного крестьянства. Трагедию Гоголя они видят в ошибке человека, который слишком резкой критикой помещиков невольно содействовал врагам своего класса (т. е. революционным демократам) [10].

С. Мокульский ставит интересный вопрос: откуда идет у Мольера сатирическое изображение медицины его времени, и немедленно находит нужное объяснение: "Предостерегая от доверия к врачам, Мольер защищал интересы своего класса, так сказать, заботился о его социальной гигиене". Даже Абрам Эфрос рассуждает по поводу Данте о "раскулаченных патрициях".

Все эти историки литературы сходятся в одном: они очень красноречивы, пока дело идет об истолковании каждого шага писателя как художественной сублимации каких-нибудь особых, узких, специальных интересов определенной общественной группы. Но они отделываются жалким лепетом, когда нужно объяснить художественную и духовную ценность Шекспира или Пушкина для социалистической культуры. И здесь всякий читатель имеет право сказать: если ваше применение материализма к истории литературы верно, то вместе с уничтожением собственнических классов должно отмереть и художественное значение классической литературы. В этом случае И. Нусинов дает вам урок последовательности. Если же Пушкин и Шекспир не умирают в социалистическую эпоху, а, наоборот, впервые становятся достоянием широких народных масс,- это значит, что ваше понимание исторического материализма не в состоянии объяснить главного в Пушкине и Шекспире, то есть их художественных достоинств, их всемирно-исторического значения.

Ф. Левин, занятый поисками золотой середины, не отвергает этой постановки вопроса. Он требует лишь исторического подхода к делу. Дворянство и буржуазия были не только паразитическим меньшинством. Они выполняли прогрессивную функцию - заведовали общественным хозяйством. Вот почему эти классы могли создавать непреходящие художественные ценности. "Борьба буржуазии и дворянства,- поучает Ф. Левин,- была не только борьбой из-за добычи, но и формой, в которой происходило поступательное движение человечества".

Спасибо за науку. Конечно, борьба буржуазии и дворянства не была только борьбой из-за добычи, но всякий, кто отвлекается от поступательного движения человечества, превращает классовую борьбу в бессмысленное столкновение эгоистических социальных групп. Вот о чем идет речь. А между тем так поступает и сам Ф. Левин, пытаясь подтвердить свои рассуждения примером. Почему же на деле он приходит к той же вульгарной социологии, от которой открещивается на словах? Потому что его понимание прогресса отвлеченное и далекое от марксизма.

Русская буржуазия долго боролась с дворянством за право владеть крепостными. Содержалось ли в этой борьбе поступательное развитие человечества? Едва ли. Смешно было бы отрицать, что борьба буржуазии и дворянства нередко принимала в истории характер верхушечного столкновения двух привилегированных классов. Таковы, например, постоянные распри между буржуазной олигархией вигов и землевладельческой аристократией в Англии XVIII века. Это была борьба, совершавшаяся на основе полного устранения народа от влияния на политические дела. Народность гениального английского сатирика Свифта состояла, между прочим, в том, что он вопреки своим консервативно-церковным предрассудкам осмеял обе борющиеся стороны под именем остроконечников и тупоконечников - двух партий, спорящих из-за того, с какого конца следует разбивать яйцо.

Существуют разные формы поступательного движения человечества. Английская буржуазия, заключив союз с частью дворянства против народа, избрала один путь прогресса. Французская буржуазия, заключив союз со всей массой народа против дворянства, избрала другой путь. Теперь посмотрим, какие следствия проистекали из этого для истории культуры. Английское просвещение XVIII века имеет оттенок умеренности и консерватизма. Какая разница по сравнению с эпохой Шекспира, когда дух компромисса, прикрытого религиозной елейностью, еще не утвердился в английской литературе! Даже великим реалистам XVIII века - Филдингу и Смоллетту не хватает смелости Вольтера и Дидро.

Совсем другое мы видим во Франции. Замечательные преимущества французской литературы XVIII века общеизвестны. Приведем, однако, важное замечание Маркса: "Ничто так не задерживало победу французской буржуазии, как то, что лишь в 1789 г. она решилась действовать заодно с крестьянами" [11]. В самом деле, еще за два столетия до первой французской революции, в эпоху штатов в Блуа, крестьянство массами поднималось против короля и помещиков. И в эту эпоху буржуазия могла решиться на общее дело, но она отступила и предала крестьянство, договорившись с королевской властью.

В награду за это французская история получила классический век абсолютизма - период колоссальной придавленности угнетенных классов, упадка жизнерадостной народной культуры эпохи Возрождения, период метафизической узости в философии, холопского классицизма в искусстве. Коснеющая в провинциальной тупости и занятая только своими узкоклассовыми привилегиями, французская буржуазия XVII столетия была далека от руководящей роли в развитии культуры. Центром культурной жизни на долгое время стал двор короля и узкий круг образованной аристократии. Андре Жид с полным основанием говорит об этой эпохе: "Искусство, потеряв связь с действительностью, быстро становится искусственным. За исключением литературы Древнего Рима, которая в этом отношении даже превосходит классическую французскую, ни одна другая литература не кажется такой безжизненной, как французская, настолько тяготеющей к неестественности, без конца, до упадочности. Литература набирается сил от корня, от почвы, от народа - так она возрождается. Ее можно сравнить с Антеем, который, как рассказывает нам глубоко поучительная легенда, теряет силы и доблесть, как только его ноги перестают касаться земли".

Я вовсе не отрицаю исторически относительной прогрессивной роли таких писателей, как Расин и Буало. Совершенно изолироваться от корня, от почвы, от народа им так и не удалось. Даже Буало призывал изучать не только "двор", но и "город", боролся против чрезмерной изысканности речи, как еще до него Малерб призывал писателей учиться французскому языку у носильщиков Сен-Жан-ского порта.

Но есть прогресс и прогресс. Эпоха Возрождения создала возможность глубоко народного искусства, а реакция XVII столетия повсюду изолирует искусство от народной жизни, делая художника придворным пенсионером королевской или княжеской власти. Пластическое искусство слабеет в изысканной патетике Бернини, литература - в галантной пустоте пасторальных романов. Если бы Мольер и Лафонтен не перенесли в XVII столетие плебейского наследия эпохи Возрождения, ее истинно народного юмора,- от французской литературы их времени осталось бы гораздо меньше.

Нельзя отрицать исторически относительную прогрессивность абсолютизма. Однако борьба городов и крестьянских общин против королевской власти в XVI столетии была еще более прогрессивна. Без сопротивления угнетенных классов дорога поступательного развития человечества могла быть и более извилистой и более мучительной. Народные массы своим давлением всегда оказывали большое влияние на политику королей, и здесь нужно искать главную пружину прогресса. Даже смена династий, узурпация престола, столь частая в истории, не может быть понята без отношения к развитию массового движения. Худое право делает короля хорошим, гласит старая английская поговорка. Когда крестьяне и демократическая буржуазия требовали у французского короля Генриха III реформы управления, судов и налогов, он неизменно отвечал: "Сделать нельзя". Другой Генрих, из семейства Бурбонов, нашел, что кое-что из того, что требовали массы, сделать можно. Он воцарился во Франции под именем Генриха IV и был прославлен патриотической легендой в качестве короля, желавшего, чтобы каждый крестьянин имел курицу в супе.

Тирания древности и Ренессанса, подъем идеализированной Шекспиром династии Тюдоров, образование централизованной национальной монархии вообще - все эти факты были побочным результатом противоречивого, но вполне реального движения снизу.

Массовые народные шаги к освобождению в эти эпохи - вот суть прогресса. "Все революционные элементы, которые образовывались под поверхностью феодализма,- пишет Энгельс,- тяготели к королевской власти, точно так же, как королевская власть тяготела к ним". Это не значит, что виды монархии были сами по себе революционны. По существу она оставалась властью известного слоя помещиков и, одержав окончательную победу, "поработила и ограбила своего союзника" [12]. Но вместе с тем абсолютная монархия утратила и свое прогрессивное значение. В XVIII столетии начинается новый могучий прилив народного движения. Одновременно с подъемом буржуазной демократии происходит расцвет буржуазного просвещения, которое в известной мере является палингенезом философского материализма и реалистической эстетики эпохи Ренессанса.

Даже в те периоды, когда по внешней видимости народ безмолвствует, а рассуждают и движутся на авансцене истории только владетельные персоны, немое, но мощное влияние народной массы непрерывно дает себя знать. Угнетенные классы создали современные национальности, говорит Энгельс, анализируя европейскую историю.

Итак, поступательное развитие человечества измеряется тем, насколько глубоко оно затрагивает широкие слои нации. Основательность исторического действия, писали Маркс и Энгельс в "Святом семействе", пропорциональна объему массы, принимающей в нем участие. Дворянство и буржуазия лишь там являются прогрессивными классами, где действия их прямо или косвенно соответствуют интересам народа. Во всех остальных случаях борьба между ними остается верхушечным столкновением из-за раздела добычи, а сами они являются только двумя паразитическими слоями.

Это верно, что буржуазия заведовала в свое время хозяйством. С энергией, достойной всякого уважения, она двинула вперед развитие производительных сил. Но как происходил этот процесс? Действительная история гласит, что давление угнетенных классов играло при этом огромную роль. Всякий, кто изучал экономическую теорию Маркса, знает, что в начале своего исторического пути буржуазия оставляет технический уровень производства без изменения. И впоследствии везде, где сопротивление рабочих незначительно, капиталисты предпочитают обогащаться при помощи удлинения рабочего дня и уменьшения заработной платы (т. е. посредством извлечения абсолютной прибавочной стоимости). Стать на прогрессивный путь развития техники буржуазии помогает давление снизу. Именно это давление изгнало в свое время "октябристский капитал" из Европы в колонии и послужило главным двигателем прогресса.

Вспомните, как Ленин объяснял Горькому отношение марксистов к колониальному вопросу. Проникновение капитализма в отсталые страны прогрессивно. Нам не подобает проливать слезы по поводу разрушения патриархальной идиллии. Мы далеки от сентиментальности народников, но не являемся и апологетами империализма (как немецкие ревизионисты, сотрудники "Sozialistische Monats-hefte"). Каждому свое, писал Ленин, пусть Ляховы завоевывают Ближний Восток. Мы не только помогать им не станем, но даже, наоборот, будем всячески бороться против русского империализма. И наша борьба станет главным двигателем прогресса, она заставит капитал облечься в более демократические формы, избавит человечество от множества лишних жертв, страданий, издержек [13].

Марксист не может забывать, что во все времена существовали две формы поступательного развития человечества, две возможности прогресса. В определенные исторические периоды дворянство и буржуазия были прогрессивны, но тем более прогрессивны, чем менее они защищали свои особые от народа и враждебные ему интересы, а коль скоро эти интересы выступали в своем чистом виде как интересы эксплуататорской верхушки, дух поступательного развития человечества улетучивался из всей исторической деятельности этих классов. И, далее, те идеологи дворянства или буржуазии, которые имели за собой только узкоклассовые интересы своей общественной группы, никогда не могли подняться до создания духовных ценностей непреходящего значения. Великие и действительно прогрессивные завоевания литературы могли осуществить лишь те писатели, которые умели защищать интересы поступательного развития человечества в его наиболее прогрессивных для данного времени формах, а интересы своего собственного класса отстаивали лишь в той мере, в какой эти интересы сообразовывались с указанным развитием. При этом многие из передовых художников прежних классов заблуждались, стараясь найти спасение в каком-нибудь поповско-помещичьем социализме, как Гоголь, или в соединении монархизма с некоторыми элементами учения Фурье, как Бальзак. Это делало их невольными защитниками реакции и возвращало к исходному пункту, увеличивая классовую ограниченность их произведений. Но корень оставался здоровым. И Гоголь всегда отличался от публицистов графа Уварова, а Бальзак - от подлинных сторонников роялизма, описанных им хотя бы в "Утраченных иллюзиях".

Высказав несколько ходячих социологических истин, Ф. Левин нисколько не помог решению вопроса, а только его запутал. Покажем это на простом примере. Кто заведовал хозяйством в эпоху Пушкина и Гоголя? Дворянство, помещики во главе с Николаем I и его сотрудниками - министром финансов графом Канкриным, министром государственных имуществ генералом Киселевым и другими. Было бы, конечно, совершенно не исторично изображать этих людей прямыми ничтожествами или моральными чудовищами. Очень возможно, что среди них были люди субъективно бескорыстные. Возможно, что, заботясь о сохранении помещичьего строя, они думали о благе народа. Нельзя отрицать и прогрессивных элементов их исторической деятельности. Наиболее диких помещиков они брали под опеку или даже вовсе лишали имений. Николай I отставил и предал суду известных реакционеров Магницкого и Рунича. Из страха перед всеобщим крестьянским восстанием правительство опубликовало ряд постановлений по крестьянскому вопросу ("инвентарные правила" и проч.), в том числе знаменитое распоряжение Киселева о барщине придунайских крестьян, которое, по замечанию Маркса, удовлетворило не только валашских бояр, но и либеральных кретинов всей Европы. Чтобы употребить выражение, понятное Ф. Левину, это была политика заботы о курице, несущей золотые яйца.

Нетрудно обнаружить во всем этом "заведовании" предвестье либерально-крепостнической реформы 1861 года. Даже указанную реформу было бы неправильно считать совершенно реакционной. Но нельзя забывать, что уже в первой половине XIX столетия в России существовали люди, которые боролись за иные, гораздо более демократические формы поступательного развития человечества. Сюда относятся декабристы, Пушкин и (несмотря на все возражения моих противников) основатель гоголевского периода русской литературы. На крайне левом фланге лагеря прогрессивной общественной мысли стоял Белинский, прямой предшественник последовательных демократов 60-х годов. От помещиков, которые заведовали хозяйством в данную эпоху, всех этих людей отделяла вполне определенная, хотя более или менее резкая для каждого в отдельности грань. Существование этой грани было и оставалось часто неясным для самих творцов передовой литературы XIX века, и, действительно, эта грань была исторически относительной. Но она все же объективно существовала. При всей своей классовой ограниченности Пушкин и Гоголь являются предшественниками Некрасова и Салтыкова-Щедрина, а не Кавелина и Щепетова.

Вульгарная социология стирает важную черту между передовой общественной мыслью и настоящими идеологами эксплуататорской верхушки. Так, например, историки школы Покровского изображают декабристов защитниками прусского пути развития России. Историки литературы рисуют Пушкина еще более умеренным, чем декабристы, капитализирующимся помещиком, а Гоголя - идеологом реформаторов барщины в духе генерала Киселева. И все это покрывают диалектики типа Ф. Левина, ссылаясь на то, что эксплуататорские классы были, вообще говоря, прогрессивны.

Не кажется ли читателю, что это диалектика доктора Панглоса, который считал, что даже сифилис и святая инквизиция хороши, ибо они - законный продукт истории. Все прогрессивно в свое время. Так рассуждают и наши социологи, заимствуя свое понимание прогресса из старых социал-демократических книжек. "Классовые интересы не грехопадение, не близорукость,- пишет Ф. Левин,- реальность, факт... Разве классовые взгляды - слепота, а не зрение?" В двух больших статьях наш диалектик старается доказать, что разница между зрением и слепотой, завоеваниями передовой общественной мысли и защитой классовой ограниченности имущих существует только в наше время, а проводить это различие применительно к тем временам, когда буржуазия и дворянство заведовали хозяйством, это значит, по мнению Левина, изменять диалектике, переносить современные понятия в прошлое и т. д.

Забавная диалектика! Выходит, что в прежние времена и классовых предрассудков не существовало, что не было разницы между настоящими творцами культуры и теми людьми, которые выразили в своих писаниях только близорукость, только слепоту своего класса. Смешивая диалектику с софистикой, Ф. Левин не понимает, что близорукость, слепота и грехопадение - тоже факты, которые во всей прежней истории играли колоссальную роль. Даже само возникновение классового общества было, по известному выражению Энгельса, греховным отступлением от нравственной высоты древнего родового быта. Конечно, отрицательные стороны классового общества неотделимы от поступательного развития человечества в этот период. Самые низкие инстинкты, подлая алчность, страсть к грубым наслаждениям, отвратительная скупость, разбойничье присвоение общественного имущества - даже эти проявления цивилизации, описанные Энгельсом, были орудием прогресса в старой истории. Но отсюда вовсе не следует, что историк-марксист должен стоять по ту сторону добра и зла, что историческая точка зрения устраняет различие между передовыми идеалами лучших представителей старой культуры и защитой интересов имущих - между зрением и слепотой в каждую данную эпоху.

Для оценки различных фактов у нас имеется свой критерий, свой оселок. У вульгарной социологии и понятие прогресса иное. Критерия народности, поступательного движения человечества к социализму для нее не существует. Говоря о прогрессивности какого-нибудь класса, вульгарная социология восхищается силой и здоровьем краснощекой, мускулистой бестии. Здоровая буржуазия, молодая буржуазия - с упоением твердят представители известного нам направления. "Сильный класс - реалист",- афористически выражается И. Нусинов. Такого рода социологическая диагностика, как определил этот метод один из западных представителей указанного направления Карл Мангейм, приближается скорее к новейшему культу силы, чем к революционному марксизму. Вульгарная социология наделяет каждый прогрессивный класс ватерклозетным оптимизмом в духе Бабичева из "Зависти" Олеши. Она находит, что всякий, кто чем-нибудь "заведует", достоин уважения. И эти люди, которые молчаливо допускают прозрачные аналогии между прогрессивностью рабочего класса, заведующего хозяйством после социалистической революции, и прогрессивностью дворянства и буржуазии в прежней истории, эти горе-марксисты поднимают страшный
шум, когда им говорят, что все истинно великое и прогрессивное в старой культуре имело глубоко народные корни. Вы переносите социалистическое понятие народности в эпоху Возрождения! - шумят мыслители типа Ф. Левина и П. Рожкова.

Успокойтесь! Мы прекрасно понимаем, что социалистическое общество впервые создает настоящее широкое народное основание для художественного творчества. Но мы знаем также, что социалистическая культура является "закономерным развитием тех запасов знания, которые человечество выработало под гнетом капиталистического общества, помещичьего общества, чиновничьего общества" [14]. И не в сохранении и поддержке этого гнета, как бы он ни был исторически необходим и обусловлен, нужно искать источник художественных достижений лучших представителей старой культуры, а, наоборот, в их причастности к историческому процессу освобождения от патриархальной и цивилизованной ограниченности.

Если вы с этим не согласны, то докажите, что высшие художественные ценности созданы буржуазией в тот период, когда она достигла полного "заведования" хозяйством и когда ее интересы совершенно отделились от интересов народа. Докажите заодно, что римские рабовладельцы создали более высокое искусство, чем искусство Греции, где рабское хозяйство никогда не достигало такой высоты развития, как в Риме. И вообще учитесь последовательности у И. Нусинова.

Наш современный спор имеет старые корни. Когда-то Белинский, приняв на время отвлеченное, гегелевское понимание прогресса, воскликнул: погодите обвинять Омара за то, что он сжег александрийскую библиотеку, погодите осуждать инквизицию за ее жестокости. Это было исторически необходимо, это было действительно, а значит прогрессивно и разумно!

Да, отвечал на это Герцен. Царизм исторически необходим, он действителен, значит в известной мере разумен. Но и борьба с царизмом действительна, следовательно и она разумна. Так умейте различать между двумя сторонами исторической действительности, двумя линиями поступательного развития человечества. Вот что не мешает напомнить нашим социологам, которые любят обвинять своих противников в гегельянщине.

1. Маркс К., Энгельс Ф., Соч., т. 3, с. 183.
2. Ленин В.И. Полн. Собр. Соч., т.22, с. 85.
3. Ленин В.И. Полн. Собр. Соч., т.17, с. 206.
4. Нусинов И.М. Горький и проблема социалистического реализма. - Журнал ИКП, 1934, № 1, с. 87.
5. См.: Литература и марксизм, 1931, № 1. В скобках указаны страницы этого журнала. Курсив в цитатах - Мих. Лифшица.
6. См.: Литературная энциклопедия. М., 1932, т. 2, ст. "Вековые образы"
7. См.: Русский язык в советской школе, 1929, № 1, с. 9-12.
8. Гельвеции. Об уме. Рассуждение IV, гл. VII,
9. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 33, с. 34.
10. Справедливость требует заметить, что во второй статье Ф. Левин с барабанным боем отступает от этого истолкования трагедии Гоголя. Он целиком, хотя и в довольно плоской форме, принимает взгляды, высказанные его рецензентами. А для того чтобы оправдать некоторую подвижность своих воззрений, наш критик обвиняет своих противников в желании изобразить Гоголя революционером.
11. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 28, с. 322.
12. Маркс К" Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 411-412.
13. См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 48, с. 12-13.
14. Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 41, с. 304-305.


На главную Мих.Лифшиц Тексты