Мих. Лифшиц

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Собрание сочинений в трех томах. Том I. Москва, "Изобразительное искусство",1984, С. 3-6

Один американский писатель рассказывает поучительную историю. Жил некогда человек. Когда пришел за ним ангел смерти и сказал: "Пора!", он удивился:

- Как? Ведь я еще не жил. Я только создавал себе условия для будущей серьезной жизни...
- Чем же ты все это время занимался? -спросил ангел. И человек описал ему свои случайные дела.
- Это и была жизнь! - сказал ангел, увлекая его за собой.

Вот история, которая невольно приходит на ум автору этих сочинений. Я передал ее своими словами, сохраняя общий смысл во всей его беспощадности. В самом деле: неужели эти скромные опыты, возникшие в тени громадных событий не по обдуманной цели, а по случаю, и часто, как любят теперь говорить, в экстремальных условиях,- неужели это все, что осталось от замыслов лучшего времени жизни, от свойственной молодости свежей идеи целого и всех усилий, сделанных для ее осуществления? Как ни печально, придется сказать вместе с ангелом: "Это и была жизнь".

Отсюда следует, что автор далек от удовлетворения плодами своих трудов. Нетрудно заметить, что в них сказалась определенная система идей, но эти идеи не выражены в последовательном порядке, с рассудочной ясностью, которая справедливо считается необходимой чертой науки. Рассеивать свои мысли, не заботясь об их дальнейшей судьбе,- дурная манера, и я первый готов осудить ее со всех точек зрения. Но в данном случае она возникла не вследствие барского отношения к своему предмету, а в силу неотвратимого внутреннего противоречия. Философия, сказал Гегель, есть мысль своего времени. Мысль нашего времени, подсказанная великими сдвигами исторической почвы, требовала больших обобщений, подготовленных всем предшествующим развитием. Но для реализации их нужны были знания, отвечающие глубине поставленной задачи, а этих знаний в готовом виде негде было взять. "Всю историю надо изучать заново",--писал Энгельс Конраду Шмидту (5 августа 1890 года). Ждать этого пришлось бы долго, между тем преждевременную насильственную систематизацию, основанную на скудном запасе фактов, классики марксизма всегда отвергали. Дешевых, беспочвенных схем на свете достаточно и без моего участия, поэтому в противоречии между назревшей потребностью в обобщении и недостатком реального материала я готов был, скорее, мириться с некоторой разбросанностью, недостатком систематического изложения. Во всяком случае, это была жизнь, а не условный механизм научного ведомства.

В свое оправдание можно было бы сослаться на внешние причины, обстоятельства времени. Наш век, с его мировыми и гражданскими войнами, с его напряженными, грозными, часто трагическими ситуациями, глубоко вошел в жизнь моих современников и, следовательно, в мою собственную. Разумеется, условия не всегда были благоприятны для возведения прочных научных систем, требующих длительной непрерывной работы и некоторой уверенности в том, что в один прекрасный день эта постройка не обрушится на голову самого архитектора. "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые". В силу этого блаженства каждая прожитая минута засчитывается ему за две. Таким образом, я могу считать себя долгожителем.

Но боги милостивые да избавят меня от искушения перекладывать мою собственную вину на внешние обстоятельства. Ведь философия есть мысль своего времени, и если время часто мешает осуществлению наших замыслов, то прежде всего нужно сказать, что оно внушает их нам, позволяет нам видеть и понимать то, что доступно только мыслящему существу, прикоснувшемуся к этой исторической благодати. Конечно, я не хотел бы изобразить сие прикосновение в слишком розовом свете. Но мне нечего жаловаться на жизнь. Она приобщила меня к своей трагической стороне, сохранив за мной по сей день возможность видеть и понимать ее сложный ход. Если у автора этих строк есть какие-нибудь сильные стороны, они принадлежат прожитому времени. Я счастлив тем, что вошел в сознательную жизнь под знаком великого переворота Октябрьской эпохи. Он определил все мое мироощущение, и я продолжаю сознавать эту жизненную ситуацию как "первичный феномен" моего существа.

У каждого автора, если он не простой литературный промышленник, есть свой патос, своя золотоносная жила, которую он открывает в себе, и это открытие обычно связано с началом его сознательной жизни. Из времен детства и отрочества я сохранил некоторые воспоминания о старом режиме. Помню исправника и городового, чиновника и купца - они для меня не социологические категории, а живые лица. Но все это было отодвинуто переживаниями революционных событий, гражданской войны, энтузиазма первых лет новой эры. Мне повезло: если бы я родился двумя-тремя годами позже, как мои ближайшие младшие современники, очень может быть, что на мой образ мысли легли бы некоторые тени новой экономической политики, как она реально сложилась в 20-е годы. Но этого не произошло, я был уже захвачен первой
волной революционного подъема. Такие впечатления не могут пройти бесследно. В них я обрел мою жизненную позицию и всегда снова нахожу ее в себе при каждой новой перемене исторической обстановки.

Это, конечно, не значит, что я хочу причислить себя к любимым детям Октябрьской революции, которым следует что-нибудь за их родственные отношения к ней. Ничего подобного со мной не было. Я не был хорошим мальчиком, как Сид в известной повести Марка Твена, и не тянулся к сахарнице тети Полли. Но достаточно и того, что мой "первичный феномен" дал мне благоприятную перспективу, своего рода внутреннюю организацию, зерно будущего понимания жизни.

Разумеется, как автор не имеет права жаловаться на время, которое доверило ему свою неповторимую духовную идиому, так и время не может жаловаться на автора, если что-нибудь подсказанное этой идиомой останется невыраженным и уйдет вместе с ним. Но даже идеи, получившие в свое время некоторое развитие, требуют комментария, и моя цель - в послесловии [1] дать необходимые пояснения. Надеюсь, что они помогут современному читателю прочесть слишком скупые строки старого текста. При всей своей немоте эти строки достойны его внимания, если верно, что в них сказалась мысль времени. Таким образом, мой комментарий переходит в другой жанр. Это - апология, защита определенных идей, литературного направления, товарищей по этому направлению, отчасти и самого времени, поскольку оно отразилось в нашей скромной деятельности.

Не помню уж, в какой из дней 1930 года произошла моя первая встреча с Георгом Лукачем, которую он впоследствии назвал "неожиданным счастливым случаем" [2]. Я был занят служебной работой в Институте К. Маркса и Ф. Энгельса, когда на пороге моей комнаты появился тогдашний директор этого института Д. Б. Рязанов в сопровождении человека небольшого роста, одетого на иностранный лад (он носил непривычные для Москвы бриджи, гетры, замшевый жилет). "Познакомьтесь, это товарищ Лукач,- сказал своим густым басом Рязанов.- Он будет работать с вами в кабинете философии истории".

Оставшись вдвоем, мы завязали разговор, сначала осторожный, потом более дружеский и многообразный по содержанию - от актуальных вопросов времени до самых отвлеченных философских проблем. В оживленной беседе незаметно прошел весь день. Об этой встрече Лукач впоследствии рассказывал своим ученикам: "Я возвращаюсь вечером в гостиницу "Люкс" и говорю жене: "Гертруд! Какой это удивительный народ! В первый же день моего пребывания в Москве мне встретился совсем молодой человек, с которым я мог разговаривать как равный с равным". Что касается возраста, то в 1930 году я действительно был едва ли не вдвое моложе моего собеседника, человека большого ума и громадной культуры. Но за мной был духовный опыт революционного десятилетия, а в истории мышления важен не только количественный уровень развития, но и качество его, несотворимое преимущество, которое дает нам милость самой исторической действительности. Я познакомил Лукача с моими друзьями, и он должен был, вероятно, заметить, что они также могли разговаривать с ним на равных началах. Мы даже чувствовали себя в некоторых отношениях более взрослыми, чем он. Это было, разумеется, не личное преимущество, а чувство ответственности, которое возлагала на нас принадлежность к удивительному народу, совершившему Октябрьскую революцию.

Надеюсь, что это чувство не изменило мне в моих небольших литературных произведениях, которые я решаюсь представить на суд доброжелательного читателя в собранном виде. Прошу суд простить их очевидные недостатки, принимая во внимание разницу между мечтой и действительностью. Ведь это была жизнь.
июнь, 1983

1. Автор собирался написать развернутое послесловие к Собранию своих сочинений. Неожиданная кончина М. А. Лифшица прервала эту работу.- Примеч. ред.
2. Lukacs Ceorg. Geschichte und Klassenbewusstsein. Vorwort (1967). Neu-wied und Berlin, 1968, S. 42.


На главную Мих.Лифшиц Тексты