Мих. Лифшиц
Собрание сочинений в трех томах. Том III. Москва, "Изобразительное искусство",1988, С.512 - 517.
Москва
5 октября 1981 г.
Дорогой друг! Спасибо за то, что не забываете, за ваши добрые слова и критические
замечания; они неизменно клонятся к исправлению моей жизни. Вы правы во всем.
Давно пора взяться за более систематическое изложение некоторых понятий, внушенных
мне жизнью в разнообразных ее приливах и отливах. Вы совершенно правы и в том,
что спорить о вкусах и убеждениях, когда за ними стоят автоматически действующие
реальные пружины,- занятие бесплодное, что мне все равно не удастся убедить
поклонников красивой жизни на современный лад. Не так-то просто заставить их
вспомнить лучшие идеи, которые, впрочем, сделали то, что эти люди теперь, может
быть, ученые или писатели, а не стоят еще за спиной своей барыни с подносом
в руках.
Вы тысячу раз правы - это черта историческая. Люди часто неблагодарны по отношению к лучшему, винят его в своих горестях, отталкиваются от него и вообще ведут себя, как мартышка, разочарованная в очках, которые она хотела надеть на хвост. Мудрено ли, что в таком положении, не соответствующем их устройству и назначению, очки не действуют никак?
К тому, что вы пишете о стадных настроениях, напоминающих время после 1905-1907 годов, я мог бы еще прибавить, что за этими настроениями - кипучая деятельность нового поколения демагогов, умеющих льстить обывателю, внушать ему готовые стереотипы духовной анархии, утвержденные, так сказать, на сегодняшний день всемирной глупостью и безвкусицей, но прежде всего умеющих захватывать выгодные позиции для "промывания мозгов" неопытной публике. Где же мне соперничать с ними! В моем распоряжении только идеи, а здесь затронуты вопросы существования, приведены в действие силы житейские, интриги, злоречие, клевета - словом, такие аргументы, что по сравнению с ними доброе старое замалчивание - святое дело.
Я все это хорошо знаю, знаю, что глупо ходить в кабак проповедовать трезвость, но, друг мой, почему-то не следую вашим мудрым советам. Ищу утешение в словах Некрасова Щедрину:
Да! Будем лучше рисковать,
Чем безопасному безделью
Остаток жизни отдавать.
И может быть, говоря словами того же Некрасова, "трудом и бескорыстной целью" заслужим себе снисхождение у мыслящих людей. Они часто бывают забиты, оглушены, но нельзя сказать, что их вовсе нет.
Итак, я написал книгу, которая, без сомнения, вызовет гнев спесивой обывательщины. Ей нужно посредством различных открытых и тайных маневров раздавить марксистскую традицию морально. Но именно это у нее не должно получиться и не получится. Что мне сказать? Несмотря на многие испытания, "дух марксизма" жив, и моральная сила его не исчерпана. Если моя книга хотя бы в самой малой степени будет способствовать пониманию этого факта, с которым нужно считаться всем, если она напомнит о возможности другого пути, кроме бесплодной активности нынешних Ратазяевых, стригущих купоны новаторства, чтобы завтра купить себе акции самого темного консерватизма,- мне достаточно.
Книга, которую, надеюсь, вы прочтете, называется "В мире эстетики". Под этим заглавием много лет назад в журнале "Новый мир" была напечатана моя статья, которую я включил потом в сборник "Мифология древняя и современная" (1980), но допускаю, что вы забыли ее, и неудивительно. Печатной бумаги на свете развелось столько, что не скоро придумаешь, что бы такое в нее завернуть. Так было уже во времена пасичника Рудого Панька, ну а теперь, в эпоху "информационного взрыва", запомнить какую-то статью совсем нельзя. О чем же была статья? Зачем возвращаться к ней?
То были опыты критического анализа двух неподвластных человеческой воле отчужденных сил, играющих заметную роль в истории: пустозвонства и двоемыслия. Пустозвонство есть склонность заменять содержание дела и связанную с ним нравственную дееспособность словесной бутафорией, служащей как бы витриной того, чего нет в действительности. Двоемыслие - это искусство высказывать два противоположных взгляда по одному и тому же поводу в зависимости от меняющихся обстоятельств времени или даже в одно и то же время. Можно спорить о том, достаточна ли область эстетики для анализа таких мировых вопросов, но сами по себе они требуют внимания.
Прошли годы, без малого четверть века, и что же говорят нам опыты быстротекущей жизни? Примеры пустозвонства и двоемыслия, приведенные в моей статье, кажутся теперь совсем невинными. Быть может, это были только скромные полевые цветы детской непоследовательности, проистекающей скорее от излишнего рвения, чем от злого умысла. Во всяком случае, в них не было и следа той мефистофельской внутренней насмешки, которая выражает вполне современный уровень пустозвонства и двоемыслия. Все относительно. Взгляните на эту язву общественного сознания сегодня. Время не прошло для нее даром, ведь мы живем в эпоху научно-технической революции. Какие диапазоны двоемыслия, какие скользкие, утонченные и притом всегда передовые модные фразы! Сколько на них пошло всякого терилена, силона, нейлона, Милана, кримплена и прочей синтетики!
Моя книга - род научной сатиры. Явление, которое в ней подвергается критическому исследованию, напоминает "смешное модничанье", осмеянное Мольером в его первой значительной комедии "Les precieuses ridicules". Вы, конечно, не станете подозревать меня в желании сравниться с Мольером - это невозможно, хотя должен сказать, что современные "смешные модницы" обоего пола заслуживают хорошей комедии. Надеюсь, что этот сюжет придет в голову какому-нибудь служителю муз, а моя цель только напомнить слова великого французского писателя из предисловия к первому изданию его пьесы: "Я хотел бы подчеркнуть, что она нигде не преступает границ сатиры пристойной и дозволенной".
Мольер имел основания беспокоиться, ибо за "смешными модницами" и всей так называемой прециозной литературой стояла определенная общественная сила, так или иначе входившая в "истеблишмент" монархии XVII века. Правда, эта сила была как бы оппозиционной по отношению к королевской власти. То было фрондирующее дворянство, создавшее свои очаги вольнодумства в салонах знаменитых дам. Условным пропуском в эту среду служило жеманное модничанье особого рода, с его изысканным набором красивых слов, описательных выражений, аллегорий и преклонением перед испано-итальянским "модерном" тех лет. Но этот вкус имел и свою официальную сторону. Достаточно вспомнить, что из представителей прециозной литературы составил Ришельё свою Академию, которая вынесла вотум недоверия великому Корнелю, несмотря на его преданность идее самодержавия. Мольеру больше повезло - его пьесу одобрил сам король, хотя есть известие, что сначала по настоянию какого-то важного лица она была запрещена. Так между полуофициальной силой дворянских салонов и королевской властью возникла гениально смешная комедия Мольера.
Моя аналогия ограничивается тем, что в этой книге я нигде не преступаю границ "сатиры пристойной и дозволенной". Прибавлю к этому, что мне не было надобности проводить осторожную грань между "истинными модницами" и "смешными", которые только подражают первым, как это делал Мольер в своем предисловии. Я могу прямо сказать, что безвкусное жеманство наших дней смешно и провинциально в любом его виде, даже самом оригинальном. Благословляю судьбу, позволяющую мне открыто выразить мое истинное отношение к обывательской моде, которая, говоря современным языком, "дестабилизирует" духовную ориентацию моих современников, их отношение к лучшим идеям времени и наиболее ценным традициям их родной страны, позволяя какому-нибудь прохиндею из "Ридерс дайджест" или другого подобного источника иронизировать по поводу отношения к марксизму современной советской интеллигенции.
Конечно, само по себе "смешное модничанье" во всех областях духовной жизни, от искусства до философии, смеха достойно, но это вовсе не значит, что оно лишено опасной силы. Сила его носит обратный характер, и вот как можно ее на первый случай объяснить. Вы помните историю мальчика-пастуха, который слишком часто кричал: "Волк! Волк!", напрасно пугая своих односельчан? Когда пришел настоящий волк, все подумали: "Опять зря кричит, дурак!". Никто не бежал на помощь пастуху, и волк мог спокойно есть своего ягненка.
В былые, еще не столь отдаленные времена у нас было пущено в ход столько сильных политических выражений, и эти крикливые слова так часто применялись зря, что теперь могут не поверить, даже если опасность действительно налицо. Приходится в некоторых отношениях отступать дальше, чем следует, ибо за все нужно платить. Закон действует безусловно, и всякое злоупотребление, даже во имя истины, бывает наказано. Об этом, собственно, и говорит нам теория марксизма- объективная историческая правда, свое возьмет, если не прямо, то криво, если не разумно, то иррационально, неразумно, и не спасется от нее никто, разве что в самом мелком личном смысле, как трус, забившийся в щель.
Значит, все же спасется? - Бывает так, бывает иначе. Дело в том, что историческая справедливость осуществляется только в массовом масштабе. Это своего рода закон круговой поруки, и за чужие грехи часто приходится отвечать другим. Что же делать? - Ничего не остается делать, нужно принять этот закон, ведь мы - люди, и принимаем его, когда он позволяет нам пользоваться чужим добром. Любой обитатель своей пещеры на восьмом этаже пользуется электрической лампочкой, хотя он не Эдисон. Как сторонники философского материализма, мы, разумеется, отвергаем мораль первородного греха, но не можем отвергнуть коллективную ответственность за поступки других людей по крайней мере до тех пор, пока не овладеем реальными средствами изменения закономерных следствий былого. К этому более благоприятному кругу человеческих дел и нужно стремиться, пользуясь любой возможностью. Но тот, кому природа и общество внушили искру действительной любви к людям, не будет стоять воплощенной укоризной над грешным человечеством или искать спасения души в личном нравственном убежище. Есть более высокая мораль, она в словах старого Гейне: "Я не разделял ваше безумие, но я всегда готов разделить ваши несчастья".
Мне приходилось играть роль мнимого волка в сказках доброго старого времени. И если я еще имею возможность сказать несколько слов в пользу истины наших дней, то есть марксистского мировоззрения, с которым меня крепко связала жизнь, то не думаю, что этим я обязан недостатку усердия со стороны демагогов и сикофантов былых времен. Не стоит и вспоминать о них, да вот беда - деревянные ортодоксы прежнего образца расчистили путь нынешним какодоксам (от греческого kakos - плохой) с их логикой "все наоборот". Посмотрите на этот бег трусцой из теории отражения, на эти смешные выдумки вроде "двух типов отражения" или "реализма XX века", как ныне уважительно называют то, что прежде ругали под именем декадентства. И так во всем - стоит обернуть любую старую формулу, чтобы возникло подобие мысли, одно лишь подобие ее, способное привлечь внимание поклонников "смешного модничанья".
Но я касаюсь только отдельных фактов, обобщение их - не моя прерогатива. Да и не следует преувеличивать, силы у какодоксов мизерные. Числом и активностью они могут взять, но ни серьезных аргументов, ни таланта, ни безусловного знания источников и литературы в любой области идеологии у них нет. Да это, собственно, и не требуется. Самое главное - крутить фильм наоборот. Этого достаточно, чтобы иметь успех у толпы "смешных модниц", воображающих, что они достигли бог весть какой свободы за счет школьных истин марксистской теории.
Ради бога, не передавайте никому мои слова, но, конечно, или, как теперь любят писать, конечно же, речь идет о ликвидации тех духовных ценностей, которые нам с вами дороже всего. Там, где эти ценности по каким-то причинам трудно свалить, их можно без лишнего шума обойти, оставить в покое. Так обыватель пробует силы. Будьте уверены, дорогой друг, что для этих новых ликвидаторов мы с вами не лучше дикобраза на современной автостраде. Их мудрые головы забиты модной эклектической кашей - от религиозного экзистенциализма до социологических методов управления быдлом. Все свои заимствования из ложных источников они даже не особенно стараются скрыть, так что нетрудно было бы обнаружить их подлинную тенденцию и указать на нее пальцем.
Почему же я этого не делаю? Жаль мне их, что ли? - Нисколько не жаль. Они не заслуживают ни жалости, ни прощения: не прощай им, господи, ибо ведают, что творят. А потому не делаю, что не хочу кричать: "Волк! Волк!". Не хочу, да и не могу, ибо какодоксия находится под защитой автоматически действующей обратной силы, и на мой крик все равно никто не прибежит. Как же быть?
Нельзя недооценивать эту силу, которой противная сторона умеет пользоваться, но невозможно и капитулировать перед ней - это было бы низостью. Как мне удалось решить это противоречие, судите сами. Если вы прочтете мою книгу, то увидите, что я осторожен в своих инвективах и только развожу руками, когда встречаюсь с повторением самых тривиальных схем современной буржуазной идеологии. Я не требую примерного наказания за ересь даже совершенно очевидную, ведь если заблуждения будут строго наказываться, сама истина почувствует себя не в своей тарелке. Вы увидите, что я говорю не от лица общественного разума, а только от своего собственного. И в этом, кажется, есть положительная сторона той ситуации, которую я вам только что докладывал.
Ситуация эта не так фатальна, пока есть возможность сопротивляться "одномерной" логике какодоксии. А то что в своей защите ленинизма я обращаюсь только к общественному мнению, не боясь, что мои слова будут приняты за речь прокурора,- это к счастью. Ибо возможность способствовать росту общественного самосознания, рассчитывая на то, что найдутся люди, способные верно понять тебя, есть именно счастье, подарок судьбы, требующий благодарности. Надеюсь, что при нынешнем широком диапазоне где-нибудь между Пабло Пикассо и Николаем Фёдоровым найдется место и для нашей веры.
Правда, я отказываюсь вести с моими противниками спокойный ученый спор, ибо спорить на таком уровне было бы предательством по отношению к идее, оскорблением ее. Нет, утопить серьезное содержание дела в потешных дискуссиях с обычными учеными реверансами и ужимками нельзя. Что же, собственно, остается? - Только смех. Пусть людям, которые не дорожат тем, что стоило России столько страданий, что "выстрадала" она, по выражению Ленина, будет известно: не все принимают всерьез их копеечное свободомыслие. Будем смеяться! Вы помните, как граф Альмавива спрашивал Фигаро:
- Что научило тебя этой
веселой философии?
- Привычка к несчастью. Спешу смеяться, боясь, как бы не заплакать.
Судьба честной марксистской мысли, непотопляемой ни в мутной воде вульгарной социологии, ни в мокром болоте "смешного модничанья", напоминает мне еще один литературный образ. Вы помните житие Федора Кузькина, написанное одним из наших лучших деревенских прозаиков? Многострадальный, верный своему пониманию общего дела, бесконечно терпеливый, но небессловесный, ты, Федор Кузькин, научи нас своей философии, своему категорическому императиву!
Теперь вы понимаете природу моей сатиры. Я называю ее научной не только потому, что в ней речь идет о науке, а еще потому, что в ней все точно, как в лаборатории: анализ ведется по правилам, цитаты приведены добросовестно. Местами они так смешны, что если бы их не было, их нужно было бы выдумать, но в этом нет никакой надобности - я не выдумал ничего. Другое дело, что люди сами часто не понимают того, что они пишут. Извлечь на свет божий и показать миру их действительную логику - это и есть задача научной сатиры.
Как я уже писал, обобщать не моя прерогатива, мне неизвестно, насколько распространены у нас те явления, которые можно назвать какодоксией. Но что такие явления есть, что они существуют, этого никто отрицать не будет. Мои образы взяты из действительности, я рисую их тщательно и без прикрас в духе традиционного реализма, предоставляя читателю делать любые выводы. В этой книге описаны некоторые характеры времени, но опять же не в виде общих аллегорических фигур, а в конкретных образах определенных лиц, вполне реальных, хотя отчасти и фантастических. Где жизнь, там и поэзия.
А чтобы никто не сказал, что мой глаз видит только дурное, я посвятил вторую половину книги изображению положительного персонажа, "человека тридцатых годов", конечно, не самого заметного из тех, в ком отразились идеи этого сложного, богатого внутренней жизнью времени. Были и другие, более заметные, но все заслуги относительны перед лицом истины. Во всяком случае, деятельность этого человека отмечена печатью добра и достойна благодарной памяти. Интересно, что вы скажете об этом опыте исторической живописи?
А пока - прощайте, мой старый друг!
Ваш
Мих. Лифшиц